Плевенские редуты

Он сказал несколько туманно, не разрешив себе в первые же минуты раскрыться яснее, хотя сам художник давал для этого достаточно оснований. Но не скажешь же ему, что победа России в этой войне может укрепить царизм и отсрочить революцию у нас.

— Кто знает, — задумчиво произнес Верещагин. — Может, мы напрасно кроем чужую крышу, когда течет собственная?

* * *

Шагах в пятидесяти, тоже на солнечном пригреве, вели свои разговоры раненые солдаты.

Сомы в Дунае человечиной откормились, — задумчиво произнес пожилой пехотинец с загипсованной ногой.

Его сосед — Егор Епифанов — не принял мрачного тона, желая развеселить честную компанию, сказал:

— Спросили мула, хто твой папаша? А он грит: «Мне жеребец — дядя по матери».

Переждав смех, озорно сверкнул хитрющими глазами, повел, будто принюхиваясь, широким носом.

— Железяку теще везу, — поднял над головой темный небольшой осколок гранаты, недавно извлеченный у него из бедра. — Скажу: «Глядить! Турка не додырявил, вам и в жисть не допилить».

— Кость-то цела? — поинтересовался пожилой пехотинец, в точности такой, как тот, что лежал под обстрелом, рядом с Егором.

— Цела-а-а… Кость мужичью запросто не перебьешь… Так говорил его дед, не однажды поротый на барской конюшне.

— Меня турка тесануть нацелился, а я штык ему в бок — из другого конец вылез, да сломался… — сказал пожилой; его широко расставленные глаза поглядели словно бы виновато.

— Казне убыток, — усмехнулся Егор — А мне в бою страсть пить захотелось. Запихал в рот листья кукурузы — навроде полегчало.

— Так вот, знатца, — рассказывал нараспев рябой казак с ястребиным носом, — только я шашку над туркой занес, а он взмолился: «Аман!». Руки над головой скрестил. Ну, я, знатца, отвернулся, а энтот аман мне пулю в спину всадил.

— Они такие…

— Оммануть им запросто, имперья-то Оманская. Белый флаг, к примеру, выбросят, а сами в послов стреляют.

— А ранетых своих беспременно выручают, — сказал рябой. — Издаля на него аркан набрасывают и тащат к себе. Или сосед того ранетого надевает на него петлю, а турка из второй линии тянет…

— Это точно, поучиться ранетых спасать!

— Сколько нашего брата турке на добивку осталось!

— Не скажи, енерал Скобелев ни в жисть не оставит, — заступился словоохотливый рябой, — а ведь и здеся, в лазарете, есть турки ранетые, вон их юрта, — кивнул он в сторону палатки, где действительно после операции лежало несколько низамов.

— Я бы их добивал, как они наших, — стиснул зубы молодой, весь перебинтованный солдат, и белки его глаз зверовато сверкнули.

— Это нам не к образу! — возразил рябой.

— А вот я вам сказ дам про свово енерала Драгомира. В Тырново то было, — оживился сосед рябого, невидный мужичишка, с редкой, словно повыдерганной бороденкой и младенчески удивленными глазами, — приказал мне, тоись Драгомир, взять под стражу солдатика и вести за им. Куда деться — веду… Идеть этот горе-горький богоотступник, голову свесил. А за что веду человека — не ведаю. И енерал здесь жа, рядом вышагивает. Приходим, стал быть, в часть, за городом. Драгомир какому-то офицеру приказ дает: «Вызовить командира 11-й роты поручика Клычкова и его роту».

Ну, собралась рота, кругом стала, потому команды строем стоять не последувало. «Поручик Клычков, это ваш солдат?» — спрашивает енерал и на мово арестанта указует… «Так точно, ваше превосходительство, мой».

«Знаете, братцы, — это енерал уже к солдатам обратился, — что он хотел исделать?» Все молчат, ждут, как представление дале пойдет. «Хотел ограбить лавку болгарина! Вот что! — резанул Драгомир очами, навроде молней полыхнул. — Что за это полагается? Расстрел!» Молчат солдаты, поглядают на богоотступника, жалеють. «Но мы исделаем по-семейному, — грит Драгомир, — дайте каждый ему пощечину».

Солдатики повеселели, все лучше по морде огреть, чем в свово пулю пущать. После двадцатой оплеухи заплакал солдат. Верно, от обиды. Били-то его не дюже сильно. А Драгомир грит: «Ну, будя. Поучили и будя. Теперя, грит, самый раз и простить… Нехай, грит, теперь, кто бил, поцалуют его».

— Ну, а он как?

— Отвергался.

В отдалении послышалась дробь конских копыт, и в расположение госпиталя влетел Скобелев на чистокровном белом арабе в розовую крапинку. Бросил повода казаку-ординарцу, быстрым шагом пошел к солдатам. Они все сразу оживились, задвигались:

— Наш-то кочет.

— Эт точно: ране всех встает, где опасно, голос подает.

Скобелев остановился возле пожилого солдата с загипсованной ногой:

— Здорово, Васильчиков!

— Здравия желаю, ваше превосходительство, — браво гаркнул солдат, в приветливой улыбке открывая ярко-красные десны и очень крупные, похожие на желтоватые зерна початка зубы.

— Как рана?

Солдат поднял бесхитростные, широко расставленные глаза:

— Господин дохтор семь косточек вымали… Они там вередили…

— Ну, гляди, выздоравливай да обратно в батальон!

— Покорно благодарю за ваше неоставление, — искренне сказал Васильчиков, но горестно подумал: «Эх-хе… Обратно в батальон! Калекой останусь. За сохой на одной ноге не поскачешь… Теперя только на паперть итить…».

Возле дерева лежал весь обинтованный солдат, у него извлекли две пули из правой руки, четыре — из правой ноги, и три — из плеча.

— Жив, Проскурин? — спросил Скобелев, видевший в бою, как геройски дрался этот солдат.

— Ничего. Жив, — слабым голосом ответил Проскурин. — Как ампературу померили да порошки дали — полегчало, и вздох опять идеть. Очень порошки пользительные.

— Э, да здесь и Епифанов! Поздравляю тебя с присвоением за храбрость звания младшего унтер-офицера.

Егор приподнялся на локте, радостно воскликнул:

— Рад стараться, вашество!

Скобелев сдернул с головы фуражку. Два Георгия на его груди приподнялись и снова легли. Обращаясь ко всем, сказал: