Плисецкая. Стихия по имени Майя. Портрет на фоне эпохи

Валерий Лагунов рассказывал, как в одной восточной стране на банкете, который давали после спектакля, к Плисецкой подошел человек и сказал, что президент страны просит Майю Михайловну подойти к его столику. Не сдвинулась с места: «Передайте ему, что я пока еще женщина». И президент подошел к ней сам, говорит Лагунов. А как можно было не подойти? Своей женственностью – не показной, а глубокой, врожденной, внутренней – Плисецкая могла обезоружить кого угодно. И до экстаза – да, во всех смыслах – тоже могла довести любого: такой была ее природа, такой у нее был удивительный дар. Вечная женщина. Извечная женственность.

Не считая Родиона Щедрина, который всегда был для нее в некоторой степени волшебником, только однажды Плисецкая столкнулась с мужской – творческой, творящей – магией, почти равной ей по силе. Это был Морис Бежар: «У Бежара была очень неординарная внешность. В нем было что-то от Мефистофеля, – вспоминала Майя. – Во-первых, очень светлые, почти белые глаза, а там тоненькие черные зрачки. И они пронзали. Единственная, может быть, кто выдержал его взгляд, это была я. А потому, что мне было любопытно – вот что это такое». Что происходит, когда две магии – мужская и женская, хореографа и балерины, два огня, два несомненных таланта – встречаются? Именно: рождается шедевр. Или, как в этом случае, шедевры. Но сначала было «Болеро».

Бежар признавался, что мечтал когда-нибудь поработать с ней. «Оказалось, эта мечта взаимная. Однажды перед днем рождения – это было еще в советские времена – Майю спросили, что бы она хотела получить в подарок. Она ответила: хочу поехать к Бежару и танцевать “Болеро”. А если Майя чего-то хочет, она этого добивается. И она приехала ко мне и танцевала у меня “Болеро”. “Болеро” очень трудно выучить, пожалуй, как никакой другой балет в мире. Во-первых, мы имеем одну и ту же музыкальную тему. Во-вторых, похожие движения – они повторяются постоянно. Майя очень хотела танцевать этот балет, но в первые дни нашей работы была буквально в панике: боялась, что никогда не сможет его выучить. Моя ассистентка Люба решила ей помочь и принесла специальные пастилки для памяти. И вот как-то я прихожу в наш буфет и вижу: сидит Майя, на столе перед ней лежат эти пастилки, и она отправляет их в рот, всякий раз приговаривая: “Майя – идиотка! Майя – идиотка!” Я засмеялся и сказал: “Maya, tablette, tablette – Socrat!”».

Известный журналист и писатель Феликс Медведев описывал впечатления от «Болеро», как его танцевала Майя: «Лично я ничего более эротичного в своей жизни не видел. В те закрыто-сусловские времена такая откровенность казалась почти фантастикой, вызовом. <…> В стране победившего социализма, где “секса не было”, Плисецкая “откровенно” демонстрировала красоту человеческого тела и его “основной инстинкт”».

Плисецкая и впрямь необыкновенно сексуальна, редкий мужчина сможет устоять. Хореограф Алексей Ратманский, поставивший свою версию балета «Анна Каренина» на музыку Родиона Щедрина и срежиссировавший один из лучших юбилейных вечеров Майи Михайловны на сцене Большого театра, правильно подметил: «Рассказывая историю “Кармен”, она обычно говорит, что Фурцева рекомендовала ей прикрыть ляжки. В “Спартаке”, поставленном всего лишь через год, были точно такие же “ляжки”. Но этот балет был воспринят как абсолютно идеологически правильный. Дело было вовсе не в костюмах. Ее костюм создавал такой эффект, потому что она была гиперсексуальна на сцене. На этом строилась ее интерпретация роли. И это – в других ролях тоже – привлекало к ней тысячи людей».

Но гиперсексуальность Плисецкой смущала не только Фурцеву. Однажды полковник из Саранска прислал в журнал «Огонек» такое письмо: «Друзья по партии! Мы живем в трудное для страны время… молодежь портится… и в эти тяжелые для страны годины вы послабляете и теряете партийную бдительность и вручаете в руки сексуального маньяка мощный рупор политического воспитания трудящихся, который в своих преступных целях раздевает народных артистов догола, а также депутатку Верховного Совета Майю Плисецкую. Преступный элемент заставил ее в экстазе кататься по полу со своей сексуальной неудовлетворенностью».

Да-да, мы помним эти письма, которыми заваливали Гостелерадио после премьеры фильма «Фантазия». Но бдительные товарищи не ограничивались Гостелерадио, они били во все колокола: Плисецкая и ее танцы соблазняют наш «добрый скромный народ».

Когда я спросила Валентина Елизарьева, видел ли он, как Плисецкая танцевала «Болеро», он ответил коротко: «Очень чувственно». Разве могла стопроцентная женщина, искрившая в «Кармен-сюите», танцевать иначе? «Во времена “Кармен” с эротизмом этого балета даже Фурцева ничего не могла поделать, – говорила Майя Михайловна. – Потому что эротику нельзя сделать, изобразить специально. Это ощущение рождается изнутри танцующих. Я как зритель не могу воспринимать намеренную эротику на сцене. Это кривлянье. Если артист не испытывает то, что изображает, я понимаю, что он делает вид, будто чувствует. Если у него нет настоящей, а не показной, эротики, для меня такой артист не существует нигде – ни в кино, ни в балете. Люди, знаете, иногда тычут пальцем: “Вот-вот, это – эротика”. Ничего подобного, просто со сцены идут вполне определенные флюиды от конкретного человека. Или не идут. Когда же начинают “делать” эротику, получается похабно».

То, что делала она, «похабным» никогда не было. Сергей Радченко, вспоминая Майю в «Болеро», говорит:

– Это sex appeal. Настоящий.

– Ты смотришь – у тебя мороз по коже, – добавляет его жена Елена. – И это не вульгарно.

Майя всегда могла пройти по тонкой, иногда тонюсенькой, в ее рыжий волос толщиной, грани и не перейти ее.

Эротика – вот эта настоящая, внутренняя, от которой исходят те самые флюиды, – была у Плисецкой в крови, ей, кажется, и делать ничего специально не надо было – достаточно просто выйти на сцену, взмахнуть ресницами и… Гедиминас Таранда вспоминал: «Я очень волновался, когда меня представляли великой Плисецкой. Это было в 1980 году, я только пришел в Большой театр. Майя Михайловна пригласила меня в своей балет “Кармен”. Взяла меня за руку и, заглянув в глаза, сказала: “Ты – мужчина, а я – женщина. Не думай ни о чем. Мы будем танцевать вместе”».

«В “Болеро”, так же как и в “Кармен”, было самое страшное для советского государства – секс, – рассказывала Майя на прямой линии с читателями газеты “Комсомольская правда” в 2000 году. – Мы должны были быть все кастрированными. Фурцеву я не вспоминаю плохо, она сама страдала и мучилась из-за того, что советская власть на нее давила. Но “Кармен” она принять не могла, ее бы просто сняли. Фурцева говорила мне: “Майя, прикройте ляжки!” И это при том, что в пачке-то классической ляжки открытые, то есть логики никакой! Я рада, что сейчас все голые, я в восторге. Вот вам, получайте!»

А ведь в «Болеро» она не была первой исполнительницей. Бежар поставил свой шедевр в 1961 году. Майя увидела однажды, как его танцует Душанка Сифниос, – и буквально «заболела» этим балетом: «Первый раз мне захотелось сделать то, что уже сделано. Когда я увидела “Болеро” в постановке Мориса Бежара, почувствовала: это – мое, и, может быть, даже больше мое, чем кого бы то ни было. <…> В жизни этого больше не было».

Как мы знаем из истории появления «Кармен-сюиты» в Большом и «Фантазии» на экранах, если Плисецкая чего-то очень хотела, она этого добивалась. И «Болеро» она станцевала, хотя ей никак не удавалось выучить порядок (таблетки от Любы не помогли), и на премьере одетый в белый свитер Бежар стоял в театральном проходе и, подсвечивая себя фонариком, подсказывал ей движения. Потом она признавалась, что это был самый необычный спектакль в ее жизни. Стресс был так велик, что на следующе утро после премьеры весь порядок был у нее в голове. И в ногах, конечно, тоже.

В 1976 году она станцевала «Болеро» на празднике газеты французских коммунистов «Юманите» (французские коммунисты, похоже, были более восприимчивы к эротике, чем их советские братья). Юрий Григорович на этом празднике тоже был: «Он вместе с Симачевым (Николай Романович Симачев был ее одноклассником и был правой рукой Григоровича – объясняет Валерий Лагунов) подошел ко мне, чтобы поздравить после выступления. Я видела, как он побледнел на моих глазах, и поняла, что “Болеро” московский зритель не увидит никогда», – рассказывала Плисецкая Лагунову. Все к тому и шло. Через несколько месяцев после первых гастролей в Москве труппы Бежара «Балет XX века» Плисецкая хотела показать «Болеро» на вечере к 35-летию своей творческой деятельности в Большом театре. Но тогдашний директор Большого Георгий Иванов сделал все возможное, чтобы этого не произошло: «Этот разнузданный порнографический балет модерниста Бежара со сцены Большого театра показывать публике нельзя. “Болеро” – для “Фоли Бержер” и “Мулен Руж”, но никак не для Большого. Пока я директор, не дам осквернить наш храм искусства». Но Майя станцевала в Большом! Разрешение пришло накануне с самого верха – поговаривают, его чуть ли не лично Брежнев дал. Я эту версию подтвердить не могу, хотя не исключаю. А ведь Бежар, как и другие западные хореографы (но особенно Бежар), был в Советском Союзе практически персоной нон-грата.

– Мне однажды рассказали, что у кого-то из власть имущих спросили, почему они не хотят пригласить Бежара, и тот чиновник ответил: потому что Бежар – это либо секс, либо религия. «Болеро» – это и не то и не другое. Но в исполнении Майи я обнаружил и некую духовность, которая возвысила этот балет до божественных вершин, и страстность, которая придала ему эротизм.

Майя признавалась, что для нее высшей похвалой ее «Болеро» были слова Нобелевского лауреата академика Петра Леонидовича Капицы, который посмотрел балет в кино: «Зажгли свет, он сказал: “В Средние века вас бы сожгли”. Большего комплимента сделать было нельзя, потому что именно так я это чувствовала».