Плохие девочки не плачут. Книга 3

Вздрагиваю всем телом.

Судорожно открываю и закрываю рот, не способна впустить в лёгкие кислород. Трепещу и затихаю.

А потом подаюсь вперёд, падаю в объятья палача, прижимаюсь плотнее, льну к шипу, что каждый миг терзает сердце.

— Глупая, безумная птица, — заявляет хлёстко. — Не замечает жесточайшей боли. Поёт о любви, над которой не властна сама смерть.

Иначе не умею.

Иначе не дышу.

— All night long she sang with her breast against the thorn, and the cold crystal Moon leaned down and listened, (Всю ночь она пела, а в грудь её вонзался шип, и холодная хрустальная Луна склонялась ниже и внимала,) — говорит дальше, намеренно растягивает слова. — All night long she sang, and the thorn went deeper and deeper into her breast, and her life-blood ebbed away from her. (Всю ночь она пела, а шип погружался в грудь глубже и глубже, и кровь по каплям покидала её.)

Пей.

Досуха.

Выкуривай.

Без остатка.

Пожирай.

Заживо.

Делай всё, что захочешь.

Вне морали, вне закона.

Черта пройдена, границы стёрты.

— Я шип, — бросает резко, грубо сдавливает плечи. — А ты моё сердце.

Невероятное признание. Жуткое, пугающее. И в то же время романтичное. Честное и чистое. Никакой игры.

— Я буду пытать тебя вечно, — вгрызается в губы.

О большем и не мечтаю.

Укради дыхание. Забери биение пульса. Поглоти, погрузи во мрак. Вырви из реальности, отними волю. Заклейми точно животное.

Покажи самую суть.

I’ll enjoy making you bleed. (Я буду наслаждаться, заставляя тебя истекать кровью.)

Яркие вспышки воспоминаний озаряют помутившееся сознание, разрывают темноту на части.

— Господи, — цепенею от ужаса.

Каменная поверхность алтаря. Железные оковы. Затхлая вонь подземелья.

— Не совсем, — раздаётся пугающий смех.

Сверкающее лезвие раскалывает отражение в зеркале. Закричать не удаётся. Вырваться тоже. Получается лишь дрожать.

Не трать страдания попусту.

Клинок ласкает взмокшую кожу, скользит от груди к животу, неумолимо продвигается дальше, окунается в пылающую плоть.

And I’ll enjoy making you enjoy it. (И я буду наслаждаться, заставляя тебя этим наслаждаться.)

Отстраняюсь, отступаю назад.

Не разрываю объятья, просто желаю поймать взгляд.

— Знаешь, мне приснился странный сон, — бросаю чуть слышно. — В самолёте, когда летели на Украину с Дориком. Наверное, ужастики сказались.

— И? — хмурится, не слишком рад, что поцелуй прервался.

— Понимаешь, это дико и ненормально, — осекаюсь, замолкаю, лихорадочно пробую подобрать приличные слова. — Очень ненормально.

— Что? — спрашивает с нажимом. — Что именно?

Медлю и, очертя голову, ныряю в ледяную воду.

— Ты трахал меня ножом, — выпаливаю как на духу, поспешно прибавляю: — Во сне.

Непроницаемое выражение лица.

Похвально.

Будто робот или статуя, явно не человек. Ни тени эмоций. Ни возмущения, ни удивления. Никакого намёка на шок. Словно подобные заявления в порядке вещей.

Почему молчит?

Сожалеет, с горечью сознаёт — перегнул, девчонка сбрендила, теперь придётся определять в психушку.

— Толкин, «Властелин колец», и Оруэлл, «1984», — хриплый голос режет тишину.

Что за дурацкая манера?!

Перескакивает с темы на тему без предварительных предупреждений.

— Не улавливаю параллель, — сообщаю прямо. — Разве Толкин и Оруэлл связаны с данным кошмаром? Тут скорее вина проклятых сенобитов, а герои фэнтези и антиутопии не при делах.

— Мои любимые книги, — отвечает коротко, отрывисто уточняет для тупых: — Номер два и номер три.

Офигеть.

Промазала по полной.

Обидно до слёз.

Хотя закономерно. На экзаменах тяну паршивые билеты, в лотерею не везёт, постоянно натыкаюсь на какой-нибудь развод.

Если с «Властелином» могли возникнуть сомнения, то «1984» сам на ум идёт.

Мрачное, жёсткое, с чудовищным финалом. Читаешь, и волосы дыбом встают. Орки во многом уступают людям, теряются и меркнут, сущие добряки.

Всё-таки не существует на свете зверя страшнее, чем человек.

Давно следует признать, мы хладнокровные, беспринципные твари, жаждущие рушить и уничтожать.

— Думаешь, я чокнутая? — нервно улыбаюсь.

— Ты чудесная, — проводит пальцами по щеке, нежно и осторожно, будто опасается, что исчезну. — Кстати, есть ещё книга. Главная. Но о ней потом, иначе случится переизбыток информации.

— А сон? — настаиваю на оценке ментального здоровья. — Неужели совсем не пугает? Не поражает?

— Всего лишь сон, — равнодушно отмахивается. — Тайные страхи, подсознательные желания.

— Чего? — протягиваю возмущённо. — Типа жажду, чтоб меня оттрахали ножом?

— Нож — просто образ, — усмехается, чмокает в губы, заговорщически шепчет: — В любом случае, не бойся. Никогда не стану так тебя трахать.

— Ну, благодарю, — бросаю нарочито сердито. — Выслушал, успокоил. Скрыл четвёртую книгу, Уайльда не засчитал. Короче, испортил праздник.

— Тише, — ловкие пальцы уверенно проникают под халат.

— Стой, не надо, — стон срывается с уст помимо воли.

Фон Вейганд безразличен к мольбам.

— Знаешь в чём величайшая хитрость Дьявола? — сжимает грудь, вынуждает вскрикнуть, стискивает до боли.

— Н-нет, — запинаюсь. — Н-не знаю.

— Он убедил всех, будто его не существует, — впивается в бёдра, заставляет раздвинуть ноги, усаживает к себе на колени.

Отказываюсь мыслить трезво.

— Сладкие грёзы, ночные кошмары — всё это не важно, — жарко шепчет на ухо, прижимается плотнее. — Ты под защитой Дьявола. Помни, он всегда рядом.

Дрожь охватывает тело.

Голод ненасытен, требует новую жертву, до краёв заполняет похотью, вспарывает плоть изнутри, по живому.

Замираю над пропастью, томлюсь в предвкушении.

Bloody Hell. (Кровавый ад.)

Наше небо в огне.

***

Никто не идеален.

В каждом человеке полно недостатков, стоит лишь присмотреться, копнуть глубже, сразу получишь внушительный список, только успевай записывать.

Нельзя достигнуть совершенства, но можно остановиться, замереть и чётко осознать — больше не нужно искать. Не нужно идти, не нужно бежать.

Просто расслабься.

Наслаждайся, лови кайф.

Робкие лучи восходящего солнца пробиваются сквозь неплотно задёрнутые шторы. Вдали пламенеет рассвет. Наступает черёд прощаться. Или же нет?