Площадь Соловецких Юнг

– Все, что угодно. Сломать руку в трех местах, ногу, шею, почки отбить и так далее…дурное дело не хитрое…

– О… так, может, правда, это мы вам должны за ваше великодушие заплатить? Я, так сказать, ваша должница? И если вы деньги не принимаете, может быть, в следующий раз мне с коньяком прийти?

– Приходите – пожал плечами Слава.

– С волыной я в следующий раз сюда приду…как я машину вести буду? Ммммм…

Простонал Виталик – бледный, в мокрых не только от лужи штанах, он косился на Славу с откровенным страхом. А вот девушка, казалось, с трудом сдерживала озорную радость.

– Ничего, Виталик, ничего, зайчик мой, я сама машинку поведу. Пусть твоя ручка заживет… сутки – трое, говорите?

Она села за руль, закусив губу, чтобы скрыть улыбку, резким взмахом отбросила назад волосы – и, неожиданно подмигнув Славе, включила зажигание.

* * *

И Славик постепенно втянулся в охрану дома престарелых – точнее, влился в неторопливый, медлительный, сонный режим, растворился в потоке вязкого времени. Проблем не возникало никаких.

Правда, первые дни поварихи, которые одинаковы во всех государственных учреждениях, попытались было поднять шум из-за лишних ртов в их столовой. Но однажды Слава взял у директора ключи от черного хода – и к концу рабочего дня он, конечно же, оказался заперт. Поварихи, изощряясь в ругательствах, двинулись к парадному. А стоящие возле наглухо запертых стальных дверей молодцы с непроницаемыми лицами выразили желание поближе познакомится с содержимым раздутых тяжеленных сумок. Поварихи заорали было о неприкосновенности личности – на что охрана смиренно предложили вызвать наряд из ближайшего отделения.

После чего притихшие поварихи скрылись с охраной в пустующий гардероб и после непродолжительного осмотра пошли-таки домой.

И охранники легли спать не на пустой, как обычно, желудок.

Кондрат, вечно пьяный напарник Славы, расцвел на новом месте махровым цветом. Он, лелея планы мести неведомому риэлтеру, пока что вполне обходился скудным пайком, который ему оставляли в столовой. Остатков первого и второго вполне хватало на два дня, третий, перед самой сменой, приходилось поголодать – но зато сразу после начала трудового дня Кондрат мчался в столовую и выходил через двадцать минут с тем умильно-блаженным выражением лица, которое осеняет только сытого человека. Славе было неведомо, на что он пил – но, помня свой большой путь, удивляться не приходилось. Желающий выпить притягивает к себе возможности, как магнит железные опилки. И первую половину дня Кондрат проводил в сытой неге и ленивом прощупывании возможностей, зато уже после обеда испитое лицо с вытянутым носом розовело, стеклянистые глаза приобретали небесно-голубой, влажный оттенок, и дурашливая улыбка сама собой наползала на губы.

Кондрат знал, что его непьющий напарник любой прекрасной, с обильной водкой и доступными сестрами компании предпочитает уединение и добровольно сваливал, как только начальство разъезжалось домой, на этажи.

Там его всегда можно было найти за одним и тем же занятием – рука с зажатой вилкой или ложкой вознесена к небу, глаза горят в пылу обличительного азарта. И его умильно слушают кормящиеся возле стариков тучные тетки неопределенного возраста…

Иногда Кондрат возвращался в гардероб к утру, иногда – поздней ночью, падал на стоящий в холле глубокий мягкий диван и к Славе, в директорский кабинет, даже не лез.

Да и не обижался он на напарника за эту непонятную и невероятную привилегию – в конце концов, Слава не мешает ему трещать крыльями и токовать каждую смену, почему он должен мешать проводить ночи перед монитором? Должна же быть у несчастного, непьющего человека хоть какая-то отдушина. Почему директор пускает обыкновенного охранника в святая святых, в личный кабинет, для всех, кто хоть как-то сталкивался с охраной, оставалось загадкой. Славик же на прямые вопросы либо молча усмехался, либо отвечал очень конкретно, но не очень прилично. Постепенно от него все отстали, хотя и прилепили ярлык директорского стукача – ну как, не пьет и ночует в кабинете – кто ж еще?

Так получилось, что каждый вечер Слава сидел допоздна в Интернете, потом ложился на чистое, принесенное из дома белье и мирно спал до утра.

Нельзя сказать, что поначалу Кондрат не пытался соблазнить, сбить с пути истинного напарника. Пару раз он возникал на пороге кабинета, после наглого (хотя Кондрат уверял, что стук был игривый) стука, обняв за жирные талии пышущих перегаром и похотью баб. После бурного короткого разбирательства Слава завел себе двух врагов женского пола и укрепил Кондрата в его недоуменном уважении – непьющий человек, отказывающийся от дармового тела не укладывался ни в какие рамки.

… Слава выключил компьютер и сидел с закрытыми глазами – в темноте по веками вспыхивали искры и увеличивались, чтобы пропасть, крутящиеся огненные круги на фоне рябящих, путающихся и наползающих друг на друга строчек. Проморгав песок, который появился в глазах после четырех часового сидения за монитором, Славик потянулся, с хрустом выгибая суставы и, прихлебывая густой остывший чай, подошел к окну.

День, похоже, был прожит не зря.

С утра пришлось выбить зуб одному из послушных и ласковых сыночков, который пришел за остатками маминой пенсии – большую часть забирало государство за пансион – и, ошибившись дверью, забрал какие-то копейки у прикованной к кровати парализованной старушки. После чего поцеловал ее в лоб, чуть не отправив бедняжку раньше положенного к праотцам, и, выходя из двери, нос к носу столкнулся с медицинской сестрой, которая и подняла крик.

Слава не стал сдерживать себя и знакомить нечисть с приемами благородного боевого искусства – двинул в челюсть по-простому, по-пролетарски, потом, нежно, как это умеет милиция, держа под ручку, отвел в заросший сад. А вот там объяснил, что будет, если еще раз эта пакость земная воспылает сыновьими чувствами и придет за финансами, а так же – что будет, если вдруг означенная пакость решит пожаловаться блюстителям порядка.

Земная пакость не спорила, сплевывала алую слюну и шепеляво жаловалась на загубленную жизнь, намекая, что загубила жизнь его молодую не кто иной, как родная мама. Слава неожиданно для себя сунул в грязную руку сотню и пинком отправил сразу ожившего сынка поправлять здоровье.

Потом, когда Слава нес службу в холле на диване, рассматривая шевелящих плавниками в прозрачной воде больших рыб, вдруг озабоченным шагом мимо прошел человек в очках, с редкой растрепанной бородой, жилетке защитного цвета со множеством карманов и высоких шнурованных ботинках. Они обменялись взглядами – Слава смотрел подозрительно, как и положено несущему трудовую вахту охраннику, человек же – бегло и удивленно. Останавливать делового человека не пришлось; он, вдруг прервав свою целеустремленную ходьбу, сам подошел и протянул руку.

– Я – Рыбак – странно представился он и, не сказав больше ни слова, отправился к лифтам – после чего зазвенели ключи, захрустели замки, и встрепанная борода появилась с другой стороны аквариумов.

Краснобрюхие пираньи заметались стрелами, разрывая нескольких пузатых золотых рыбок, мирные обитатели других аквариумов налетели на крупного мотыля и гранулы сухого корма…

Так Слава познакомился с предприимчивым аквариумистом и его сыном. Парень появился после отца, и стал улыбаться, выглядывать из-за стены, снова прятаться – и не ответил ни на приветствие, ни на вопрос – кто такой и что тут делает? А когда разозленый нахальным молчанием Слава крикнул – ты немой, что ли? – парнишка вдруг спокойно кивнул. Славик смутился и замолчал, совсем не представляя, как себя вести, но парень, вмиг забыв про него, кинулся на шею крупной разбитной санитарке с четвертого этажа. Парнишка, доставая ей едва до плеча, издавал какие-то гортанные звуки, охватив двумя руками талию и прижимаясь щекой где-то под грудью. Так они и ушли на этаж…

Потом Кондрат, нарушив свое собственное правило, еще до обеда из совершенно трезвого человека превратился в усмерть пьяного – причем это заняло у него десять минут. Только что он ходил по холлу, внимательно следя за загружающимися в лифт старушками, стучал ногтем по аквариумному стеклу, и даже, как положено, с минуту посидел за тумбочкой охраны у входа – и вдруг оказалось, что он не только стоять и говорить больше не способен, но и сидит-то с трудом.

И, как назло, прямо напротив гардероба, где боролся с алкогольным мороком Кондрат, угнездилась Катя – стукачка, верные директорские уши. Рыхлая тридцатилетняя женщина, покрытая каким-то застывшим салом от прилизанных волос до домашнего халата, была почти слепа. Основные маршруты по дому престарелых она знала наизусть, что позволяло ей не только приходить в холл, где она часами слушала Радио Ретро, но и выводить на улицу своего сожителя – маленького, худого, сутулого и абсолютно слепого мужчину.