Плоский мир

— Ты лжешь! — порывисто вскричал Гордеев.

Он в мгновение ока скинул с себя учителя и выбежал вон из класса.

От жесткого толчка профиль того покачнулся и упал.

— Я никого не убивал, — произнесли вкрадчиво морщинистые полугубы, а затем их озарила удовлетворенная улыбка…

Хотя душевное равновесие изменило Гордееву — (воротник его рубахи из прямоугольника превратился в косой параллелограмм, глаз приобрел белок и алый зрачковый оттенок, а руки и ноги двигались так быстро, что, казалось, намеревались поменяться местами), — двумя минутами позже, когда Павел шел по плоскости улицы, никто уже не смог бы определить его недавнего состояния; казалось, от волнения, которое так внезапно хлынуло наружу, не осталось и следа. Быстро удавалось его телу обрести свои прежние формы, что и говорить, но он специально научился себя на это настраивать, — уж больно непредсказуемые вещи сулило ему будущее. Солнечный свет проводил по краям гордеевского профиля розовый лазерный контур, который начинал пульсировать всеми цветами радуги, когда художник вымелькивал из-под очередного прохожего. И все же внутри у Гордеева по-прежнему бушевал гигантский эмоциональный ураган — если кому-нибудь вздумалось бы пойти за ним следом, этот человек наверняка бы услышал, как Павел все бормотал себе под нос: «Сумасшедший… он сумасшедший, иначе и быть не может…», — но не убежденно, а как бы оправдываясь перед самим собой.

Неудивительно, что, возвратившись в плоскость своей новой комнаты, оборудованной под студию, Гордеев испытал острейшую необходимость дать волю эмоциям.

И даже тонкая струйка слезы склеила две его нижние ресницы и, проторивая прозрачную извилистую тропку, скатилась по щеке вниз, к подбородку; в это же время рука Гордеева сделала на холсте точно такой же по форме мазок акварелью, мягко и будто бы в краткой нерешительности обдумывая каждое следующее движение. С этого самого момента и началась настоящая работа, на которую в последствии Гордеев потратил немало сил.

Когда минуты через две в его квадратном глазу появилась новая слеза, рука выводила на холсте уже совершенно иные линии…

Стоит ли говорить, что после такого неудачного похода в школу у Гордеева отпала всякая охота продолжать поиски в этом направлении, но все же откуда-то ведь ему нужно было черпать материал, на котором основывался бы портрет. Павел все думал, как выйти из сложившегося положения. Ответ подсказал ему случай.

Однажды вечером Гордеев, спустившись в плоскость гостиной и случайно заслонив собою Берестова, глаз которого снова был закрыт, но на сей раз по причине того, что Михаил над чем-то напряженно размышлял, спросил его, не нужна ли какая-нибудь помощь.

— Нет, спасибо, — отвечал Берестов, — я как раз таки стараюсь справиться сам.

— А что случилось?

— Я работаю в Бюро социологических исследований, и мне нужно провести опрос среди жителей города, заполнить анкеты, но я не хочу утруждать себя беганьем туда-сюда по плоскости улицы, поэтому просто решил придумать, какие могли бы быть ответы на анкетные вопросы. Здесь нет вариантов, понимаете, и это существенно усложняет задачу.

И тут Гордеева осенило: ведь он мог поступить точно так же, придумать, что могли бы говорить ему в учебных заведениях.

— Только не подумайте, что я занимаюсь чем-то противозаконным, — продолжал Берестов, — так многие делают — все равно от этих анкет никакого толка.

— Нет-нет, продолжайте. Это очень даже разумно.

— Угу, — Берестов, стараясь дать понять, что на этом разговор окончен, заслонил круг головы анкетным листом бумаги — как будто маску надел.

Гордеев вернулся в плоскость своей комнаты; с фантазией у него не было проблем никогда, вот только следовало не предоставить ей полную свободу, а подумать, что действительно могли бы рассказать ему в учебных заведениях, — дабы не нарушать достоверность портрета. Он закрыл глаз и представил себе, что пришел в институт, но не может попасть в плоскость аудитории, где сидит профессор, с которым он собирался поговорить об образовательной программе, — Гордеев передвигался лишь по наружной кирпичной стене, темно-серой, с зелеными дождевыми потеками; ее однообразие нарушалось лишь средних размеров прямоугольным окном, и если бы на это смотрел сторонний наблюдатель, умевший разглядеть всю плоскость целиком, у него создалось бы впечатление, будто сначала наружная стена института была совершенно сплошной, а потом уже в ней стали вырезать прямоугольники, чтобы вставить в них оконные рамы: края кирпичей, упиравшиеся в дерево, (если только можно назвать деревом то, что по виду более напоминало картон из детского набора), были светлее, и когда Гордеев прикоснулся к ним, на его пальцах осталась свежая пыль. Он не представлял себе, как удастся ему переговорить с профессором, — окно ведь не открывалось, — но когда провел по стеклу так, что то несколько раз коротко скрипнуло, и привлек внимание пятидесятилетнего мужчины, который сидел за линией стола, а после этого тотчас же встал и скрылся за гордеевским профилем, решение неожиданно было найдено: профессор вытянул руку и подвинул небольшое слуховое оконце в виде лепестков ромашки.

— Ага, отлично, я его и не заметил сначала, — сетовал художник с облегчением.

— Что вы делаете здесь, на высоте второго этажа, молодой человек?

— Пришел поговорить с преподавателями, но не смог отыскать ни одной линии двери, вот и пришлось идти прямо по стене.

— Двери затерлись, и администрация решила вырезать их повторно, — объяснил профессор, — о чем вы хотели поговорить?..

…Тут Гордеев ненадолго открыл свой собственный глаз и еле слышно пробормотал: «Переборщил», — да уж, так оно и было, ведь все двери не могли затереться одновременно, а то, что преподаватели института каким-то образом находились в «осплошневшем» здании института, тоже требовало объяснения, не так ли? И все же Гордеев приготовился к тому, что будет развивать дальнейшие события именно на почве этой ситуации — чем-то она его завлекла…

Долго он еще странствовал по глубинам своего сознания; преподаватели то и дело подходили к слуховому окну и рассказывали ему об образовательной программе Великовского, — вернее, рассказывали те, кто слышал о ней. От других же так и не удалось ничего добиться — даже несмотря на то, что они работали бок о бок со своими коллегами, о программе они ничего не знали, а иногда даже фамилия «Великовский» оказывалась для них совершенно незнакомой. «Нет-нет, так нельзя, это неправильно, — снова шептал себе художник полугубами, — все должны знать. А тот школьный учитель мне просто привиделся, ведь это вполне очевидно». Но выдумка уже слишком сильно затянула Гордеева: он еще раньше не смог оторваться, и стоит ли говорить, что теперь и вовсе не представляло возможности с нею бороться. Те из преподавателей, кто слышал об образовательной программе рассказывали о ней самые разнообразные подробности, порой, прямо противоречившие друг другу, (как в двух разных повествованиях, так и внутри одного и того же, но последнее происходило значительно реже: только в рассказе оголтелого профессора-физика по фамилии Помидоров, серые брюки которого сплошь были перепачканы мелом, а на коленях — заплатаны красной материей, которая его жена купит в магазине «Молочные реки» еще ровно через четыре года ноль месяцев и один день после этого разговора, и заведующей учебной частью, дамы вполне нормальной, но умевшей в точности вспомнить лишь успеваемость и лицо каждого студента, а остальное не могущей усвоить вразумительно, потому как слишком много занимают памяти многие тысячи цифр, букв и лиц на фотографиях — это известно доподлинно). В то же время одно оставалось неизменным: все уверовали в положительное влияние программы, а гениальность Великовского и подавно была неприкосновенна.

— Это даже подозрительно, — сказал себе Гордеев, когда окончательно пробудился от фантазий и заслонил собою холст, — неужели дядя сумел взять под контроль мое мышление? — но художник поспешно отогнал от себя эту мысль. Нет, не могло такого быть.

Или могло?

Впоследствии во время работы Гордеев не раз еще обращался к собственным фантазиям, и лишь однажды произошло событие, нарушившее его покой. Женщина, доцент кафедры русского языка и литературы, назвала себя Дарьей Аверинцевой (Аверченко?), а потом, когда устала уверять художника, что никакой образовательной программы нет и все это плод его собственного воображения, призналась, что на самом деле зовут ее… Татьяна. Вот тут-то Гордееву пришлось в замешательстве спуститься со второго этажа по стене вниз и очнуться.

До конца того дня, когда это случилось, он не смог уже заставить себя продолжать портрет.

* * *

Прошел месяц; работа двигалась вперед, но давление Великовского так и не прекратилось: когда он попросил племянника о том, чтобы тот позволил ему каждый день наведываться в плоскость комнаты и смотреть, как продвигается дело, то имел в виду непосредственное рассмотрение работы на холсте, но художник, давая согласие, этого не предусмотрел, и через несколько дней, когда Николай Петрович узнал, что портрет начат, и пришел к племяннику для созерцания, тот ответил довольно резким отказом. Произошел спор, из которого вышел победителем Гордеев; Великовский в конце концов махнул рукой и тотчас же вышел, однако своих претензий так и не оставил — в результате в конце второй недели между ним и Гордеевым произошел весьма любопытный разговор, на этот раз вполне спокойный и выдержанный.

После ужина Гордеев и Великовский, как и в самый первый день, сидели друг против друга в комнате последнего, в креслах с пятью спинками, в виде растопыренной ладони.

— Должен сказать, — начал дядя, — я на самом-то деле был очень удивлен, когда узнал, что тебе для работы понадобятся сведения о моей жизни, да еще о той ее части, которая связана со служебными обязанностями.

— Поскольку портрет будет висеть в вашем кабинете, то и тематика должна быть соответствующая, — заметил Гордеев.

— Согласен. Однако я замечаю, что, говоря вроде бы совершенно логичные и правильные вещи, ты всегда оставляешь свой метод в тени. Я вот что хочу сказать: я все еще не знаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь о том, что портрет должен отражать сущность человека. Буду честен, я даже попросил кое-кого найти магазин или галерею, где можно было бы достать твои картины, но все его поиски оказались тщетными: ты как будто и не существуешь в мире живописи, такое впечатление, что ты не нарисовал еще ни одной картины, и эта первая, — Великовский остановился, не зная, что говорить дальше, однако тут же встал с кресла, закрыл собою Гордеева и, посмотрев на его профиль, понял по выражению лица, что до художника смысл вопроса вполне дошел, (а если говорить точнее, это, скорее, был все же намек на вопрос), и он только находится теперь в определенном сомнении, отвечать на него или нет.