Плоский мир

— Да-да, вы не ослышались.

— Нет, я все же не понимаю, как это возможно.

— И тем не менее. — Староверцев пожал плечом, — Его отправляли в научный центр. Многие ученые склоняются к тому, что это именно изменение — обратите внимание я с самого начала употребил это слово, — а не болезнь. Он как будто больше не воспринимает это простое человеческое действие и, в результате, не может разглядеть человека, ему только остается чувствовать его.

— Но все же я не понимаю, почему тогда программу не закрыли. Даже если нет доказательств, что связь между этими изменениями и новой системой обучения существует, — а я, положа руку на сердце, ее не вижу, — все равно никто уже не стал бы говорить о ней так доброжелательно или что-то скрывать.

— Авторитет Великовского, его связи и государственные деньги — вот что сыграло роль. Внедрение программы продолжается, ваш дядя настолько хитер, что ему удалось убедить всех министров в необходимости ее продления. Что касается простых преподавателей, то меня, например, как человека отказавшегося подчиниться, просто уволили из университета, — Староверцев немного помолчал, а затем прибавил, — а тех, кто на первых порах готов был стать моим союзником, просто-напросто подкупили, и я в результате лишился всякой поддержки.

— Как я уже говорил, я пока не увидел связи между программой Великовского и изменениями, произошедшими со студентом. Кстати, как зовут его?

— Коженин.

— Коженин? Надо запомнить эту фамилию… Так вот, — продолжал Гордеев, — если бы вы рассказали о нем подробнее, я смог бы попытаться понять вас.

— Именно так я и сделаю, — кивнул Староверцев…

«Все началось с того, что однажды утром я пришел к себе на кафедру и, пройдя по всей ее плоскости, увидел, что моя лаборантка Марина убирает с пола осколки керамической копилки, которую она только что по случайности разбила. Эта копилка, сделанная в виде свиньи и покрытая серебряной краской, была дорога ей как память — подарок ее первого молодого человека, артиста, которого она повстречала во время своей поездки по Швейцарии. Девушка коллекционировала монеты, и теперь они все стояли на линии ее рабочего стола. Марина была очень расстроена; я уже решил как-нибудь развеселить ее, но вдруг она сообщила, что настроение ее испорчено совсем из-за другого.

— Копилка-то бог с ней, а вот вчера вечером утвердили новую образовательную систему, вы в курсе?

— Нет, — ответил я.

— Сегодня все уже занимаются по ней. Я знаю, как это отразится на всем, так что…

Она не договорила; в этот момент я заслонил ее собою и мог видеть, как многозначительно она повела бровью.

— Да-а-а… — протянул я, — у меня сегодня с самого утра было недоброе предчувствие.

Однако мне все же кажется, что тогда я воспринял это как-то уж слишком отстраненно — именно отстраненно, другого слова, пожалуй, и не подобрать. Я хочу сказать… наверное, в первый момент и не смог осознать до конца, что означает это для нашего университета, а Марина поняла, поэтому и нервничала.

У линии входа в аудиторию меня встретил мужчина, которого я видел впервые; он держал чемодан, и, когда заслонил на меня, стал перекладывать его из руки в руку, как будто решал, какою из них со мной поздороваться. У меня, впрочем, не было ни малейшего желания с ним общаться, ибо я сразу понял, что он один из исполнителей новых институтских распорядков. Наконец он все же протянул мне руку, и тут я увидел, что на ладони его стоит маленькая оправа очка; внутри ее было темное стекло.

— Наденьте очко, — попросил он.

— Зачем?

— Теперь в плоскости каждой поточной аудитории висит особая люстра, которая мелькает разными цветами и влияет на умственные способности студентов, стимулируя их.

— Если она стимулирует, то почему тогда я должен надевать очко?

— Потому что вам нужно читать лекцию.

Что он имел в виду этим своим ответом, я понял сразу, как только прошелся по всей плоскости аудитории, в которой мне предстояло работать следующие полтора часа, — (я специально сделал это, так как меня охватили недобрые подозрения), — люстра была очень необычной формы, с разноцветными стеклышками в прорезях; кусочки света ловкими светляками проникали в глаза студентам, и у каждого из них он настолько расширился, что был похож на блюдце.

Тут в плоскости аудитории появился мужчина, которого я встретил у входа и осведомился у меня, почему я не начинаю лекцию.

— Боже мой, что вы наделали! — воскликнул я, — это же настоящее зомбирование!

— Вам только так кажется, — возразил он, — я гарантирую, что после лекции каждый из них сумеет повторить материал слово в слово.

Я ничего не ответил ему и направился к прямоугольнику кафедры; я сторонился разговора с этим человеком, и все же то, что увидел я в следующее мгновение, заставило меня снова обратиться к нему: на кафедре стояла увесистая тетрадь.

— А это откуда здесь?

Он ответил, что в тетради мои новые лекции и что они, по большому счету, ничем не отличаются от тех, которые я сегодня принес из дома и которые лежали теперь в моем портфеле, кроме специального порядка слов — вот он-то очень важен.

— Но все лекции у меня в голове, я никогда не диктую их по тетради, а ее беру с собой на всякий случай, — сказал я.

— Значит, выучите их снова, профессор, — сказал он, и глазом не моргнув — (да-да, я видел, что не моргнул, потому как в этот самый момент я специально нашел на него), — и я повторяю, чтобы вы обратили особое внимание на порядок слов — он должен быть точно такой, как в этой тетради; под его влиянием и также под действием специального света, студенты освоят материал в скорейшие сроки.

— По их виду этого не скажешь, — заметил я сухо.

— А какая разница? — осведомился он довольно резко, ибо, как я сразу смог определить, был готов к подобному моему замечанию.

Я понял, что спорить с этим человеком бесполезно, и у меня нет никакой возможности не подчиниться ему, по крайней мере, сегодня, открыл тетрадь на кафедре и принялся читать и водить головой по строчкам — со стороны я, наверное, походил на маятник; все последующие полтора часа, мужчина внимательно слушал меня, заняв место около одного из студентов — из-за квадрата своего чемодана он достал тетрадь, точно такую же, по какой я теперь диктовал лекцию, и безмолвно контролировал меня, чтоб я не сбился, а если мне случалось где-то переврать слова, лицо его, подозреваю, делалось малиновым, и он тут же исправлял мою ошибку. Мы, должно быть, походили на двух скучных попов, которые стараются вызубрить Евангелие — я, во всяком случае, не хотел и не в силах был в подобных обстоятельствах говорить выразительно.

На следующих двух лекциях повторилось то же самое, и снова присутствовали абсолютно все студенты — никто не отправился в кино или в кафе, не ушел домой; единственное, над чем я мог в этот день позабавиться, было то, что такое положение вещей меня нисколько не воодушевляло, а наоборот вызывало во мне чувство угнетения, но вы сами понимаете: когда испытываешь веселье, (назовем это так, хотя это и сильно сказано), видя, как кто-то кого-то угнетает, и когда угнетают тебя, впору обращаться в сумасшедший дом.

В конце дня я был ознакомлен еще с несколькими новшествами, которые сулила программа Великовского: в аудиториях, предназначенных для семинарских занятий, должны были в скором времени повесить денежные знаки, огромного размера, сделанные в виде картин, — ровно через три дня это было выполнено; разумеется, во всех поточных аудиториях теперь висели люстры, которые зомбировали студентов; я, (как, впрочем, и все остальные преподаватели, независимо от того, к какому отделению они относились), должен был заставлять студентов читать Драйзера, и даже в неучебное время; кроме того, преподавательский состав должен был позаботиться, чтобы это имя как можно чаще звучало на лекциях и семинарах, пусть даже это было бы и совершенно не к месту. Я язвительно поинтересовался, почему это не прописано в той тетради, которую мне дали, (позже мне, впрочем, выдали еще пять других — в них находились или остальные курсы, которые я вел, или же некий инструктаж — нам его, по всей видимости, старались вдолбить точно так же, как мы должны были теперь вдалбливать студентам модернизированную институтскую программу), на что получил следующее объяснение: оказывается, слово «Драйзер» могло звучать во время лекций в свободном порядке, но чем чаще, тем лучше, ибо, по мысли Великовского, оно не испортило бы ни одно научное высказывание. Что касается других заданий, то мы должны были нагружать ими студентов как можно больше, а в том случае, если у них что-нибудь не получалось, ни в коей мере не поддерживать и ничего не объяснять, а наоборот говорить фразу: «Это не мои проблемы», — и оставлять их разбираться самостоятельно, — они, мол, ее услышат еще много раз, как только полностью вступят во взрослую жизнь, так что полезно их к этому подготовить, а заодно ввести им в привычку, чтобы они и сами постоянно употребляли ее во время разговоров.