Плоский мир

Я отпустил Коженина, и он скрылся за линией входа. Должен сказать, поведение охранника меня удивило: он никак не должен был в этой ситуации препятствовать мне, ибо он прекрасно видел, что с Кожениным отнюдь не все в порядке; чуть позже анализируя этот эпизод, я пришел к такому выводу: меня до сих пор считают противником программы, я никого не убедил в том, что принял сторону Великовского, — в результате мне препятствуют, когда им подсказывает чутье, а затем за моей спиной предпринимают некие шаги; я только никак не мог угадать, что могут они сделать на сей раз, и больше всего боялся зла, которое Коженину могли причинить. С другой стороны, когда два дня назад Коженин упал в коридоре, и я увел его в аудиторию, мне не воспрепятствовали — здесь было очевидное противоречие, — если только не объяснить его тем, что администрация снова заинтересовалась мною после этого случая, а до того более или менее мне доверяла. Но, конечно, ни во что я не старался вникнуть так глубоко, как в те вещи, которые творились непосредственно с самим Кожениным, и на сей раз оказывался в полнейшем тупике, ибо если это и было какое-то заболевание, то очень необычное, а следовательно оно вряд ли поддалось бы лечению, да еще в неумелых руках наших врачей.

Чем объяснялось то, что Коженин вопреки нашей договоренности снова появился в институте? На этот счет я мог предположить только одно: все студенты теперь стали крысами, которые под звуки волшебной флейты сходят на дно морское.

Вечером я попытался связаться с Денисом по телефону, но мне никто не ответил. Это, конечно, взволновало меня еще больше, однако я все же надеялся на лучшее и не предполагал, что уже на следующий день произойдут те ужасные события, которые, собственно, и являются всей солью моей историю. А случилось вот что: когда я в полдень зашел в плоскость буфета с целью немного перекусить, то почувствовал, что Коженин где-то здесь, — вероятнее всего он стоял в очереди, — но опять творилось что-то неладное, потому как я слышал удивленные крики и возню; сам ничего увидеть я не мог, но чуть позже выяснилось, что происходило примерно следующее: одному студенту, занявшему очередь в самом хвосте, понадобилось на некоторое время отлучиться, но пока его не было, на его место встал Коженин; вернувшись, студент, (его фамилия была Скворцов), потребовал пропустить его; Денис охотно согласился, но тут вдруг повторились те самые странные вещи, которые произошли с ним вчера в холле института: опять он никого не мог заслонить собою и никто не мог заслонить его. К несчастью Скворцов обладал очень нервным характером, а то, что на его пути оказался человек, вызывавший у всех неприязнь, лишь подстегнуло вспышку гнева и отчаянное стремление протиснуться вперед, (от всего этого он, между прочим, пострадал гораздо больше, чем сам Коженин): с натужными криками «да пропусти же меня» он принялся ударяться о «невидимое» тело Дениса, — а когда у него ничего не получилось, вздумал перелезть через него, и в результате, перемахнув через голову Коженина, не только сильно ушиб тех, кто стоял дальше в очереди, но, что самое страшное, сломал шею себе; началась настоящая паника: никто не мог понять, что происходит, все суетились, бежали к двери, но каждый ударялся лбом о непреодолимое препятствие и падал на пол, корчась от боли. Слыша все эти жуткие крики, я застыл в оцепенении, из которого меня вывела буфетчица, — во всеобщую возню она не попала, потому что находилась за деревянной стойкой, а теперь благополучно вышла из-за нее и взяла меня за руку.

— Нужно немедленно вызвать скорую или кого-нибудь еще, кто нам помог бы!

Я тут же пришел в себя и, подскочив как ошпаренный, побежал в плоскость своего кабинета к телефону.

Дальнейшее можно рассказать в двух словах. Дениса поместили в стационар, но там никто не смог даже приблизительно определить, что с ним такое, после чего его отправили в научный исследовательский центр, — теперь уже сложно сказать, чья это была идея, — и вердикт ученых был настолько неясен, что если бы на его основе кому-нибудь захотелось раздуть скандал, то воплотить это в жизнь было бы достаточно сложно, — (согласитесь, это звучит очень странно: «человек утратил способность заслонять собою людей», тем более, если не удалось определить никаких физиологических причин этого феномена), — и все же Великовский перестраховался и избавился от многих, кто имел отношение к этой истории, — в первую очередь из института уволили меня, а потом еще нескольких людей.

Денис до сих пор находится в научном центре. Ровно три раза в день в плоскость его палаты приходит человек, который вкладывает еду в его полугубы, и два раза в день подставляет судно. Коженина никто не может увидеть, поэтому подключить к нему какие-либо приборы не представляется возможным, — да что об этом говорить, если огромных трудов стоило просто доставить его туда».

* * *

После того, как преподаватель завершил свое повествование, Гордеев молчал довольно долго; затем произнес:

— Вы, кажется, говорили, что изменения произошли с двумя людьми. Кто второй?

— Внук одной старой женщины, которая живет недалеко отсюда.

— Эти изменения того же характера, что и с Кожениным?

— Нет. Там все гораздо проще, и взаимосвязь очевиднее.

— Но почему негативное влияние программы носит такой избирательный характер? Почему именно эти люди?

— Я спрашивал себя об этом. Коженин человек особого склада, он чувствителен, как камертон. А вот второй молодой человек… думаю, будет лучше, если вы послушаете рассказ о нем от самой старухи. Зовут ее Анна Петровна Агафонова.

— Хорошо. Вы отведете меня к ней прямо сейчас? — художник упер руки в линию стола, собираясь подняться.

— Да, если у вас есть время.

— Я собирался еще сегодня поработать, но могу это ненадолго отложить, — сказал Гордеев с той интонацией, которую люди придают своему голосу, дабы показать, что собеседник сумел их заинтриговать.

Глава 5

— У меня есть ключ от квартиры. Я присматриваю за Анной Петровной — больше некому. Она больна, ее муж и дочь умерли, а внук… внук больше не живет здесь…

— Все ясно.

— Проходите… Имейте в виду, у нее часто начинается бред, — предупредил Староверцев, когда они оказались в плоскости комнаты старухи, — так что постарайтесь воспринимать только полезную информацию. Врачи несколько раз уже хотели отправить ее на тот свет, но, слава Богу, она выкарабкивалась.

— Это тоже происки моего дяди? — спросил художник.

— Уверен, что да.

Гордеев успел уже почувствовать ее присутствие, но в комнате было так темно, что даже если бы он лег на кровать рядом с ней и постарался рассмотреть ее, — даже тогда, вероятно, увидел бы только неясно дышащую, зыбкую тень, старавшуюся затеряться среди других теней — тех, которые проникали из сада, с темно-зеленой окаемкой, походившей на болотную тину, — и остальных предметов в комнате, будто бы укрытых непроницаемыми черными плащами.

— Если это начнется, я смогу определить? — спросил Гордеев, почему-то перейдя на шепот.

— Конечно. Но даже если нет, смогу определить я и сразу стукну ее кулаком по голове. Тогда она придет в себя и будет продолжать.

— Вы шутите?

— Нисколько.

Старуха или дремала или спала, но не очень крепко — как только Староверцев прикоснулся к ее профилю, она тут же спросила, он ли это.

— Я привел к вам человека, вы должны рассказать ему историю, которая случилась с вашим мужем и внуком. Я сказал ему, кто вы и о чем пойдет разговор.

— Ах, правда? Как зовут его?

— Павел.

Она потянулась к Гордееву и, взяв его за руку, долго ее не выпускала, как будто старалась определить по ней, действительно ли ее обладатель носит то самое имя, которое назвал Староверцев, а потом вдруг заговорила, и речь ее была ровной и не прерывалась на вдохе, как бывает это часто у стариков.

— Здравствуйте… Сядьте на стул, вам будет удобнее. Я очень рада, что меня, наконец, навестил кто-то, кроме Миши, — после того, как мой Иван Тимофеич скончался, ко мне редко приходят другие люди, да и раньше-то мы жили тихо и уединенно, заходили в основном только бывшие военкомовские сослуживцы, но с ними-то мой муж и я общались очень тепло. Однако все же были это, прежде всего, его друзья, так что теперь-то они здесь перестали появляться, а может быть поумирали бедные, да я уж и не удивлюсь, если оно так и есть — не только ведь одного Ивана Тимофеича те события способны были в гроб свести; о них-то я и собираюсь теперь рассказать вам. Начались все наши несчастья еще очень давно, Великовский ведь никогда пенсионеров не уважал, ни во что их не ставил, деньгами снабжал мизерными, остальное же проедал в своем министерстве, а когда он вздумал осуществить эту образовательную реформу, уж и совсем стало невмоготу — ему нужны были на нее дополнительные деньги, и, конечно, он не нашел ничего лучше, кроме как содрать с нас последнее: отменил все льготы и еще поурезал пенсии. Одним словом, к пенсионерам он всегда относился как к какой-нибудь обузе, но в публичных-то выступлениях ничего этого не признавал. А тут вдруг в самый разгар реформы — было это год назад — нагрянул ветеранский юбилей, к которому мы с мужем и его сослуживцами относились самым что ни на есть прямым образом. Раньше, лет десять назад, когда Великовский еще особенной власти не имел, было спокойнее, и тот, кто был на его месте — забыла я уже его фамилию — относился к пенсионерам гораздо лучше, но тогда-то мы с Иваном Тимофеичем ими еще не были, а вот ветеранами — всегда, и в тот юбилей, помнится, было очень уж хорошо: нас позвали в местный Дворец культуры на концерт, а потом как следует накормили за ветеранским обедом. В этот раз, то есть год назад, по сути предполагалось сделать точно такой же обед, но вот тут-то Великовский и подставил нам свинью — все деньги он пускал только на свою политику, и никаких трат, даже по случаю юбилея, делать не собирался, но, конечно, оставить ветеранов без праздника означало бы открыто их оскорбить, ударить лицом в грязь перед всем министерством. Кстати, когда я так говорю, я не имею в виду, что остальные чиновники, кроме Великовского, защищают наши права, наоборот они относятся к нам так же наплевательски, и во всем его покрывают, однако никто никогда открыто ни о чем не заявлял, иначе наши сограждане могли бы и взбунтоваться; я хочу сказать, что если бы нашелся в министерстве дурак, который заявил бы обо всем этом на публике, из него бы тут же и сделали козла отпущения. Говорят, что они скоро и найдут такого человека.

— Так-так, — Гордеев заслонил собою Староверцева и посмотрел на него, — вы что-нибудь слышали о смерти чиновника Фрилянда? Быть может, его смерть не была случайной, и на него все и собираются повесить?

— Вполне возможно, — заметил профессор мрачно.

Художник, между тем, начинал чувствовать в голове сухие щелчки и даже какой-то странный свист; у него вдруг появлялось ощущение, будто все то, что говорили ему последние два часа — и Староверцев, и старуха — а также и то, что слышал он до этого от других даже в тех разговорах, которые происходили и несколько недель назад, — все это перемешивалось и кружилось, словно на какой-нибудь карусели, а потом, превращаясь уже в галлюцинацию, накладывалось на те самые странные картины, которые помнил он из своего первого сна о Татьяне, и теперь уже именно они назойливо кружились перед ним, будто бы стараясь овладеть его мозгом, и складывались, наконец, в один единственный профиль, не написанный на холсте, а бывший воображаемым лицом…

Великовский, Великовский, Великовский, Великовский, — ритмично повторялось в голове художника; нет, это был даже не голос, а какая-то безумная музыка, под которую танцевало не только воображение художника, но и все тени в комнате, которые, как ему казалось теперь, походили на растопыренные ладони, то ли жадные до денег, то ли умело манипулировавшие марионеточными куклами.

— Итак, — продолжала старуха, — ему нужно было как-то вывернуться, и он, в конце концов, сочинил такую хитрую уловку, что, стоит только услышать о ней, надивиться не сможешь, до чего доводит порой мрачная человеческая подлость. А сделал он вот как: вместо того, чтобы позвать на обед людей, он выписал из местного магазина одежды десяток манекенов, разодел их в военную форму, звездочки, погоны и все такое прочее, отвез в столовую и усадил их за стол перед тарелками с искусственной едой, после чего один нечестивый журналист все это заснял на камеру и отправил репортаж на местное телевидение; через день это транслировали в выпуске новостей и все время только и повторяли назойливо, что, мол, ветераны вчера голодными не остались.