Плоть и кровь

Кассандра же стала меньше и строже. Она сердилась на швейную машинку. И снова начала курить.

— Зря ты это делаешь, — сказал ей как-то под вечер Джамаль. Был март, никакая зелень нигде еще не обозначилась. И деревья в парке Томпкинс-сквер по-прежнему выглядели так, точно их соорудили из цемента.

— Знаю, привычка дрянная, — отозвалась Кассандра. — Однако существуют места, в которые без сигареты просто-напросто не сунешься.

Она сидела, обшивая бисером черный лиф платья, движениями запястий и локтей разгоняя в поблескивающем полумраке облака выдыхаемого ею дыма. На ней был розовый халат из шенили. Одна из ее безмолвных обезьянок стояла пообок от Кассандры, держа пепельницу.

— Тебе это вредно, — сказал Джамаль.

— Голубчик, я знаю,что мне это вредно, неужели ты думаешь, будто я нуждаюсь в рекомендациях десятилетнего мальчишки?

— Так не кури.

Кассандра прищурилась, вглядываясь в бисерину.

— При всем должном уважении к тебе, — сказала она, — занимался бы ты лучше собственными дурацкими делами.

— А это и есть мое дело, — ответил он. — Я тоже твоим дымом дышу.

— Данная проблема допускает весьма простое решение, — сказала Кассандра.

— Какое?

— Догадайся.

— Уйти отсюда, верно?

— Если дым так тебе досаждает, то по другую сторону вон той двери лежит целый бездымный мир.

Джамаль поднял с пола лоскут белого атласа, разорвал его пополам. Получившийся звук ему понравился.

— Ты куда-нибудь пойдешь сегодня? — спросил он.

Кассандра хотела, чтобы одна и та же ночь повторялась и повторялась, и втайне верила, что, если прожить ее достаточное число раз, оболочка ночи лопнет и под ней обнаружится нечто лучшее, чем любовь. Нечто лучшее, чем музыка.

— Пойду, если успею закончить платье, — ответила она сквозь булавки, которые держала в зубах. — Клиенток нынче приходится обхаживать, их стало меньше, чем прежде. Вот я и тружусь без срока и отдыха, как, впрочем, и все остальные.

— Я бы тоже с тобой как-нибудь сходил, — сказал Джамаль.

— Места, которые я посещаю, для десятилетних мальчиков не годятся.

— А чем ты там занимаешься? — спросил Джамаль.

— Об этом мы уже разговаривали.

— Я хочу услышать еще раз.

— Танцую на стойке бара и беседую с дураками. Если бы я думала, что ты пропускаешь нечто интересное, я бы взяла тебя с собой. Поверь.

— Так почему ты туда ходишь все время?

— Потому что у меня талант к такого рода делам. Людям следует заниматься тем, что у них хорошо получается, тебе так не кажется?

— Мне хочется как-нибудь сходить с тобой.

— Ладно, договорились. Ты пойдешь со мной в «Пирамиду», а я с тобой на танцевальный вечер твоего класса.

— Ты могла бы просто сходить со мной на танцы, — сказал он.

Кассандра шила и курила. Она не делала перерывов, работы оставалось еще много, но время от времени позволяла тишине опускаться на ее лицо. Уходила в тишину, и комната становилась населенной не так замысловато. Слои дыма смещались в золотистом густом воздухе.

— А когда у вас следующие танцы? — спросила она не своим голосом, приходившим откуда-то издали, точно от игравшего в соседней квартире радио.

— На Пасху, — ответил Джамаль. — Я думаю, тебе на них не понравится.

— Да ты не волнуйся, не собираюсь я приходить на ваши танцы. Просто хотела узнать, когда будут следующие.

— На Пасху.

— С девочкой пойдешь?

— Нет, — ответил Джамаль.

— Ты ведь уже большой, не так ли?

— Не знаю.

— Прости мне эти слащаво-сентиментальные расспросы. Ты растешь. Обращаешься в личность.

— Нет, — сказал он. — Не обращаюсь.

— Джамаль?

— Что?

— Да ничего. Просто сделай мне одно одолжение, ладно?

— Какое?

— Не вырастай говнюком.

— Угу.

— Я ведь была тебе хорошей матерью, правильно? Хорошей в разумных пределах и с учетом всех обстоятельств.

— Наверное.

— Ну так вот, если тебе придется расти без меня, то это практически все, что я могу тебе посоветовать. Постарайся не вырасти говнюком.

— Ладно.

Кассандра затянулась, выдохнула плотную, неровную струю дыма.

— Ну хорошо, а теперь вали отсюда, — сказала она. — У Зои, наверное, обед уже готов, не заставляй ее ждать.

— Я еще не готов уйти, — ответил Джамаль.

— Ну а я к твоему уходу готова.

Она подняла голову от шитья, выплюнула на ковер булавку. Кассандра менялась, становилась меньше ростом. Джамалю захотелось вырвать сигарету из ее руки, содрать с нее халат, вытолкать ее, голую, за дверь, в желтую вонь коридора, где ведут переговоры торговцы крэком и женщины поют на чужих языках. А потом запереть дверь, забраться в постель Кассандры и лежать, не обращая внимания на ее стук и мольбы.

— Нет, — сказал он.

— Тащи свое маленькое гузно домой, мне от тебя все равно никакой пользы, а твоя мать сидит дома одна.

Джамаль коснулся ножки кресла, в котором сидел, коснулся холодного завитка обезьяньего уха. На него напала потребность притронуться ко всему, что есть в этой квартире, просто притронуться.

— Ну? — произнесла Кассандра. Кожа ее светилась белизной. В ней присутствовала величавость скелета, аристократическая праведность привидения.

Джамаль тронул свой лоб, потом затылок. Кассандра протянула руку и тоже притронулась и к тому и к другому. И отдернула руку, словно обжегшись о его кожу.

В самом начале Джамаль называл это «яйцами». У моей матери яйца. Так он представлял себе ее болезнь: мать носит в себе яйца, тухлые, отдающие серой. Яйца причиняют ей боль, но если она снесет их, будет только хуже. Когда в ком-то заводятся яйца, держать их в себе трудно, но и избавиться от них невозможно.

Теперь он знал, что болезнь связана с кровью. Дураком он не был. Однако про себя, мысленно, так и называл ее — «яйца». И все еще представлял себе мать и Кассандру выходящими из курятника с полными ладонями протухших яиц.