Плотничья артель

– А дары когда ж дарятся между женихом и невестой?
– перебил я.

– Дары тут же дарятся, - продолжал Сергеич, - как теперича, по молитве это рукобитье совершится, старички, выходит, по другому, по третьему стаканчику выпили, дружка сейчас и ведет жениха за занавеску, поначалу молитву читает: "Господи, помилуй нас" - да! Тут женишок и спрашивает: "Красна девица, дайте знать, как вас звать?" Она - хоша Катерина Степановна; значит - "Катерина Степановна, извольте наши дары принять, да не прогневаться, примите мало, а сочтите за много". Невеста дары приемлет; тут они и цалуются, впервые, значит, а другие, може, и больно не впервые, губы-то, може, до мозолей уж трепаны, особливо по нашей гулящей сторонке... Теперича и невеста в оборот жениху говорит: "Господи, помилуй нас. Добрый молодец, как вас звать?" Примерно, Николай Иваныч; выходит - "Николай Иваныч, извольте от меня дары принять, да не прогневаться, примите мало, а сочтите за много!" Отдаривается, значит - да!

– А как же невеста обвывает свой девичий век?
– спросил я.

– Хорошо, сударь, обвывает, - отвечал Сергеич с каким-то умилением, причитывает все к отцу, матери с такими речами: "Не лес к сырой земле клонится, добрые люди богу молятся. Стречай-ка ты, родимый батюшка, своих дорогих гостей, моих разлучников; сажай-ка за стол под окошечко свата-сватьюшку, дружку-засыльничка ко светцу, ко присветничку; не сдавайся, родимый батюшка, на слова их на ласковые, на поклоны низкие, на стакан пива пьяного, на чару зелена вина; не отдавай меня, родимый батюшка, из теплых рук в холодные, ко чужому к отцу, к матери" - да! Приговоры хорошие идут. У нас ведь лучше, обряднее, чем у вас, у барь. Я вот тоже с улицы в окошко на господские свадьбы гляживал - что?.. Ничего нет потешного; схватятся только за руки да ходят, а ничего разговоров нет.

– Это на сговорах; а на свадьбах, я думаю, еще больше приговоров бывает, - продолжал я спрашивать, видя, что Сергеич был в душе мастер по свадебному делу, и я убежден, что он некоторые приговоры сам был способен сочинять. Вопрос мой окончательно расшевелил старика; он откашлялся, обдернул бороду и стал уж называть меня, вместо "государь мой милостивый", "друг сердечный".

– В самую свадьбу, друг сердечный, - начал он, - приговоры, большие ведутся. Теперича взять так примерно: женихов поезд въезжает в селенье; дружка сейчас, коли он ловкий, соскочит с саней и бежит к невестиной избе под окошко с таким приговором: "Стоят наши добрые кони во чистом поле, при пути, при дороженьке, под синими небесами, под чистыми под звездами, под черными облаками; нет ли у вас на дворе, сват и сватьюшка, местечка про наших коней?" Из избы им откликаются: "Милости просим; про ваших коней есть у нас много местов". Теперича по его команде поезд въезжает на двор, а он, государь мой милостивый, все впереди, никому вперед себя идти не дает. По сеням идет, молитву творит и себе приговор говорит: "Идет друженька лесенкой кленовою, мостиком калиновым, берется друженька за скобочку полужоную. Растворите, во имя отца и сына и святаго духа, дверечки широкие: сам я, сватушка, двери на петле поведу, а без аминя не войду!" Тем, друг сердечный, что в свадебном деле ничего без молитвы начинать нельзя, весь поезд, значит, аминя и ждет - да! Как теперича им аминь из избы оголосили, дружка опять впереди всех. Первый его приговор, как в избу вошел: "Скок чрез порог, насилу ножки переволок!" Значит, чтоб с шутки начать, да и дело кончать да! Второй приговор его: "Все люди смотрящие, все люди глядящие! Покажите мне хозяина настоящего в дому". Третий его приговор: "Сватьюшка любезный, кто у вас в доме начал?" - "Начал у нас в доме спас, пресвятая богородица!" - отвечают ему. Четвертый приговор дружки значит: "Богу помолимся, на все четыре стороны поклонимся, сватьюшка любезный, в некоторые годы, в некоторые времена ходили промеж нас старушонки, дела наши свашили, были промеж нас и сговоры! Теперича, значит, дело наше сужено, ряжено: к молодому нашему князю пожалуйте молодую княгиню, к большому барину большого барина, к меньшому барину меньшого, к тысяцкому тысяцкого, а ко мне, дураку-дружке, такого же дурака-дружку". Теперича сейчас невесту и выводит из-за занавески брат родной али там крестный. Дружка опять было первый идет, брату пива подносит, только на тот раз ему говорят - да: "Пришлите себя помоложе, подороже и повежливее!" Значит, надо жениха посылать. Идет тот сначала с пустым пивом, без денег, значит, брат ему и говорит: "Кушайте сами; наша сестричка не дешевая: не по бору ходила, не шишки брала, а золотом шила; у нашей сестрички по тысяче косички, по рублю волосок" - значит, выкуп надобно делать, денег в пиво класть.

– А дружка что тут делает?
– спросил я.

– Дружка промеж тем свое справляет, - отвечал Сергеич.
– Тоже, грешным делом, бывало, попересохнет в горле-то, так нарочно и закашляешься: и кашляешь и кашляешь, а тут такой приговор и ведешь: "Сватьюшки любезные, что-то в горле попершило, позакашлялось: нет ли у вас водицы испить, а коли воды нет, мы пьем и пивцо, а пивца нет, выпьем и винца!" Ну, и на другой хорошей свадьбе, где вином-то просто, тут же стакана три в тебя вольют; так и считай теперь: сколько в целый день-то попадет. С другой, бывало, богатенькой свадебки, после друженья, приедешь домой, так целую неделю в баню ходишь - свадебную дурь паром выгонять. Хорошо дружке бывает, нечего сказать, больно хорошо.

– Хорошо-то, хорошо, да ведь и это дело не всякий справит: надобно тоже разум иметь, - заметил я.

– Еще какой разум-то, друг сердечный! Разум большой надо иметь, отвечал Сергеич.

– Вот тоже нынешние дружки, посмотришь, званье только носят... Хоть бы теперь приговор вести надо так, чтоб кажинное слово всяк в толк взял, а не то что на ветер языком проболтать. За пояс бы, кажись, в экие годы свои всех их заткнул, - заключил он и начал тесать.

– А уж нынче разве ты не дружничаешь?
– спросил я.

– Нет, государь мой милостивый, давно уж отстал; что-что с рожи-то цветен да румян, а глаза больно плохи. Вот и рубишь теперь все больше по памяти; кажинный год раза три сослепа-то обрубишься, а уж где дружничать: тут надо глаза быстрые, ноги прыткие!

– Ты семейный али одинокий?

– Какое, друг сердечный, одинокий!
– возразил Сергеич: - Родом-то, видно, из кустовой ржи. Было в избе всякого колосья - и мужиков и девья: пятерых дочек одних возвел, да чужой человек пенья копать увел, в замужества, значит, роздал - да! Двух было сыновьев возрастил, да и тем что-то мало себе угодил. За грехи наши, видно, бог нас наказывает. Иов праведный был, да и на того бог посылал испытанье; а нам, окаянным, еще мало, что по ребрам попало - да!

– А сыновья где ж у тебя?

– Сыновья, друг сердечный, старший, волей божьею на Низу холеркой помер, а другого больно уж любил да ласкал, в чужи люди не пускал, думал, в старые наши годы будут от него подмоги, а выходит, видно, так, что человек на батькиных с маткой пирогах хуже растет, чем на чужих кулаках - да!

– Где ж он? Спился, что ли?

– Я уж и сказать тебе не знаю как, в кою сторону он дурак; недолго бы, кажись, пил, да много в кабак отвалил. Добросовестным он, государь мой милостивый, при конторе нашей был, и послали его, где греху-то быть, с мирскими деньгами в город; уехать-то уехал в поддевке, а оттель привели на веревке - да! Все денежки, двести с хвостиком, и ухнул там; добрые люди, спасибо, подсобили - да! Он-то благовал, а батька в ответ попал: мирские рублики, батюшка, не простят. На сходке такое положенье сделали, что али бы я деньги за него клал, али бы его, разбойника, на поселенье сдал - да! Не стерпел я этого: детки-то к нам сердцами не падки, а они нам - худы ли, добры - всё сладки. Делать неча, пошел к Пузичу, стал ему в ноги кланяться...

– А разве Пузич у вас деньги в рост отдает?

– Нешто, нешто, сударь одолжает кой-кого на знати, - отвечал старик, вздохнув, - исстаря еще у них в дому это заведенье идет: деды его еще этим промышляли.

– Помилуй! Сам Пузич дурак какой-то, болтушка!
– заметил я.

Сергеич усмехнулся.

– Да, то-то вот, что-что разумом мелок, да как сердцем-то крепок, так и богатее нас с тобой, государь милостивый, живет. Гривной одолжит, а рубль сорвать норовит; мало бога знает, неча похвалить, татарский род проклятый, что-что крещеные! Хоша бы и мое дело: тем временем слова не сказал и дал, только в конторе заявил, а теперь и держит словно в кабале; стар не стар, а все в эту пору рубль серебра стою, а он на круг два с полтиной кладет.

– Ну, а прочие как же живут у него?
– спросил я.

– А что, государь мой милостивый, прямо тебе скажу; вся артель у нас на одном порядке, - отвечал старик тихо.
– Все в кабале у него состоим. Вон хоть бы этот Матюшка, дурашный, дурашный парень, а все бы в неделю не рублем ассигнациями надо ценить.

– Неужели же он рубль ассигнациями только кладет ему в неделю? воскликнул я.

– Али больше!
– отвечал Сергеич.
– Он тоже пригульный: девка по лесу шла да его нашла, бобылка согрешила - землицы, значит, и не было у них, хлебцем-то и бились... Ну, Пузич и делал им это одолжение: давал на пропитание, а теперь и рассчитывает как надо: парень круглый год калачика не уболит съись; лапоток новых не на что купить, а все денег нет - да! Каковы наши богатые-то мужички, а наш-то уж, пожалуй, изо всех хват, черту брат.

– Ну, а этот Петр, уставщик, верно, на особом у Пузича положении нанят, по настоящей ряде?

– А какое, сударь, по настоящей ряде! Тоже в кабале, еще больше нашего. Триста рублев ему должным состоял, от родителя тоже поотделился, а тут, где бы разживаться, в болесть впал, словно бы года два хворал, а уж это до кого ни доведись: хозяин лежит, нужду в доме творит.

– Отчего ж Пузич трусит его, кажется?

– Ну да, батюшка, по работе-то нужный ему человек: что бы он без него? Как без рук, сам видишь! А еще и то... после болести, что ли, с ним это сделалось, сердцем-то Петруха неугож, гневен, значит. Теперича, что маленько Пузич сделает не по нем, он сейчас ему и влепит: "Ты, бает, меня в грех не вводи; у меня твоей голове давно место в лесу приискано".

– Неужели же он это вправду говорит?
– спросил я.

Сергеич засмеялся.

– Нету, сударь, какое, кажись, вправду!
– отвечал он.
– Мужик богобоязливый, сделает ли экое дело! Сердце только срывает, стращает. Ну, а Пузич тоже плутоват-плутоват, а ведь заячьего разуму человек: на ружье глядит, а от воробья бежит, и боится этого самого, не прекословствует ему много.

Петр стал меня очень интересовать, и я хотел было о нем поподробнее расспросить Сергеича, но в это время подошел Пузич и начал нести какую-то чушь о работе, и я, чтоб отделаться от него, ушел в комнаты.