Плотоядное томление пустоты

ИЗ ЦВЕТОВ, СНИМКОВ, ЧАСОВ. Я ПОЯВЛЯЮСЬ ВО МНОГИХ МЕСТАХ СРАЗУ. ХОТЯ Я ЗА ТЫСЯЧИ КИЛОМЕТРОВ ОТ ВАС, МНЕ ВЕДОМЫ ВАШИ ДЕЙСТВИЯ. Я ПРИДУ В ВАШИ СНЫ, ОБЪЯСНЮ ВАМ, КАК ПРАВИЛЬНО ЗАНИМАТЬСЯ ЛЮБОВЬЮ, А ЗАТЕМ СОЗДАМ ШКОЛЫ ДЛЯ ВАШИХ ДЕТЕЙ, ГДЕ БУДУТ ИЗУЧАТЬ МЕНЯ И ТОЛЬКО МЕНЯ. ВЫ ВРУЧИТЕ МНЕ СВОИ БОГАТСТВА В ОБМЕН НА ВОЕННУЮ ФОРМУ И ЗНАКИ РАЗЛИЧИЯ. Я НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ВЫ ДВИГАЛИСЬ, КАК ВАМ ЗАБЛАГОРАССУДИТСЯ, И ПОТОМУ ПРИКАЗЫВАЮ ВАМ ПОДОЛГУ ОСТАВАТЬСЯ НЕПОДВИЖНЫМИ. ЛЮБОЕ НЕСОГЛАСИЕ СО МНОЙ ЕСТЬ ПЛОД СЕБЯЛЮБИЯ И ЗАВИСТИ. Я — ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ ВСЕХ ПРОБЛЕМ!

Смотрите, как эти тупицы уставились на тупое изображение! Свора жополизов и хуесосов! Когда восстание победит, мы отрежем головы всем этим тысячам педиков! Но пока что благодаря им, скользя между сбитыми в кучу телами, по улицам, мы можем добраться до ворот. Мы слышим море; чувствуем вонь, приносимую зараженными волнами. У чаек, за неимением свежей пищи, выпали перья; словно громадные неловкие кроты, они роют ямы на побережье, надеясь добыть немного цемента для еды. Поднимемся по склонам этого холма, где убогие домишки едва держатся на подгнивших столбах. Вот они, дети нищеты — отстраненные, с водянистыми глазами, — играют в вековой тени потрескавшихся стен, сами точно тени, бесприютные, с коварными кошачьими движениями. Видите там, наверху, сквозь заросли кипарисов, четыре балкона? Это бар «Эль Мундо». Дверь — в этой пирамиде, увенчанной золотым кубком. Входите, приятели. Таверна открыта сутки напролет, в ней четыре помещения. Первое — для богатых сынков, пожизненных эксплуататоров, которые приходят сюда окунаться в народную гущу, вдыхать острый запах пота, свойственный низшим, подсмеиваться над публикой — и в то же время, повинуясь зову плоти, уединяться в номерах с «черными серафимами», которых на трезвую голову зовут «гордецами с гор». Второй зал — для людей со средствами, выскочек без громкого имени, толстопузых чиновников, торговцев с часами на цепочках, одетых в штатское военных, поедающих жареный картофель с майонезом среди псевдомавританского декора. В третьем, где темно, кишат рабочие, круглоглазые служанки, в общем, бедный люд. Именно здесь можно видеть желание, мускулы, члены, соски, зады, мир простых страстей, которые у других классов превратились в игрушку. В четвертом зале усядемся мы: гипсового ангела с красными глазами окружают столы для отбросов общества, артистов, монахов диковинных сект, бандитов, моряков и шлюх. Вас никуда не отводят насильно, просто каждый выбирает для себя зал, соблюдая неписаный устав, освящающий кастовый строй. Если привстанете, то увидите в центральном помещении, куда выходя все залы, оркестр в квадратной яме. Четыре музыканта каждые полчаса перестают играть и смотрят вверх, на листок с надписью: «Мы не подчиняемся дирижерам. Спасибо». Посетители со смехом осыпают музыкантов сверху градом монет. Те улыбаются — чем разгоряченней публика, тем больше прибыль, — стараются защитить головы и, когда с опасным воздаянием покончено, контуженные, вновь наигрывают единственный мотив, пасодобль, сочиненный Генералом, да поразит его сифилис! Эта мирная атмосфера — никаких ссор, каждый спокойно сидит в своем зале, — заслуга доньи Грасии, чудовищного создания: она подрабатывала на ярмарках как самая толстая в мире женщина. Ее грудь сотрясается от бессильных рыданий под телесного цвета платьем. Но улыбается она всегда приветливо, сидя в стеклянной клетке и протягивая через круглое отверстие руку за чаевыми. Все знают, что у этой женщины редкостный дар: губить всякую жизнь. Если поднести к ней ветку с цветами, лепестки тут же сморщатся и опадут. Церемонные повара приносят в ее обширное укрытие кур, кроликов из питомника, коз и прочих животных, чья судьба — появиться на столе у посетителя. Усыпленные невероятным жаром, исходящим от толстухи, животные перестают вырываться, задремывают и безмятежно испускают последний вздох. Получаются восхитительные на вкус блюда — из-за того, что звери расстались с жизнью добровольно, без надрыва. Рассказывают, что один слабосильного вида человек захотел переспать с ней и вместе с семенем изверг прочь свою душу. На всякий случай, чтобы клиенты были спокойны — все боятся внезапной кончины — донья Грасия не выходит из своего заточения. Это очень подходит для нас, воинов, ибо наше центральное убежище скрыто как раз под ее необъятным задом. Полиция никогда этого не откроет, а публика, одурманенная вином и речами Большого Бабуина, даже не заметит, что мы вошли в клетку. Так, теперь наклоните голову, ползите на четвереньках, осторожно, лезьте под юбку, потом между ног, задержите дыхание, чтобы сохранить силы, ищите люк — он под сиденьем, спускайтесь вниз. Там ждет Пятнадцатый, наш вождь.

НАСТАЛ ЧАС, КОГДА НАМ НЕВАЖНО, КТО ТАКОЙ ЧЕЛОВЕК, ВАЖНО ТО, ЧТО МЫ ХОТИМ И МОЖЕМ ИЗ НЕГО СДЕЛАТЬ.

ЖИВ БОГ ИЛИ НЕТ — ЭТО НЕ ГЛАВНОЕ. ГЛАВНОЕ — ВЗЯТЬ СЕБЯ В РУКИ И СОВЕРШИТЬ САМИМ ТО, ЧТО МЫ ПРОСИЛИ У БОГА.

ЕСТЬ ЛИ ЧТО-ТО ЗА ПРЕДЕЛАМИ НАШЕГО МИРА, ТЕПЕРЬ НЕВАЖНО. ВАЖНО ЖИТЬ, ОСТАВАЯСЬ НА ВЫСОТЕ СОБСТВЕННЫХ СНОВ.

МОРАЛЬ, ЗАВЕЩАННАЯ БОГОМ, СМЕШНА, ИБО ОНА — ДЛЯ ДЕТЕЙ. МЫ ХОТИМ ИНОЙ МОРАЛИ, СОЗДАННОЙ ЧЕЛОВЕКОМ И ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ.

МОРАЛЬ ВЗРОСЛОГО ЧЕЛОВЕКА НЕ СОДЕРЖИТ НАГРАД И НАКАЗАНИЙ, ОНА ПРЕДЛАГАЕТ ВЫБОР: СТАТЬ ЧАСТЬЮ НАСТОЯЩЕГО ИЛИ БЫТЬ ИЗ НЕГО ИСКЛЮЧЕННЫМ.

БЫТЬ ИСКЛЮЧЕННЫМ ИЗ НАСТОЯЩЕГО — САМОЕ СТРАШНОЕ ИЗ НАКАЗАНИЙ.

ВОЙТИ В НАСТОЯЩЕЕ МОЖЕТ ЛИШЬ ТОТ, КТО ПОКЛЯЛСЯ ВЕЧНО БЫТЬ В СОЮЗЕ СО МНОЙ!

ВЫ — НЕ ГЕНЕРАЛ, НО ГЕНЕРАЛ — ЭТО ВЫ!

Товарищи! Я выражаю вам признательность и вместе со мной — наша Родина, подлинная, не та, что обесчещена и поражена гнусной опухолью по имени «Генерал». Со всех сторон нашей драгоценной дороги в полную яда Столицу стекаются те, кто решил предложить нам свою помощь и более того — свою жизнь. С вашим прибытием сил становится достаточно, и можно перейти к действию и свергнуть тирана. Десяти решительных человек хватит, чтобы изменить мир; мы — эти десять. Знаю, вы ненавидите Генерала от всего сердца, но вряд ли сильнее меня. Вы будете выполнять мои приказы, и потому вправе проявить интерес к моей жизни. Впервые после побега из Черного Госпиталя я снимаю повязку с головы. Не правда ли, необычно?.. Одно ухо у меня между бровей, другое — на затылке. Нет, я не родился таким. Злосчастные медики отрезали мои уши в детстве и пришили в эти места. Зачем? Чтобы позабавить Генерала. Вся моя жизнь исковеркана — лишь ради пары минут удовольствия этого подонка. Шутка, ничего больше. Генерала развлекают шуты, карлики, великаны, сумасброды, вундеркинды и уродцы. Что-то он в них находит. Возможно, они, как зеркало, отражают его собственную чудовищную натуру. Но все это очень непостоянно и изменчиво. Развлечение обычно длится всего несколько минут, самое большее — час-другой, и очень редко — несколько дней. Когда же они надоедают, то отсылаются в полутемные помещения Черного Госпиталя, пополняя личную коллекцию Генерала: он осматривает ее один раз в каждый високосный год. Уроды не видят нормальных людей, только бездушных медсестер и врачей-садистов, и умирают от отвращения к жизни. Мать моя была прекрасна: густые смоляные волосы, глаза морской синевы, длинные ресницы, полные губы, ровный ряд зубов, налитые груди, белая кожа с дурманящим запахом, сладкое дыхание, нежный голос, маленькое, безупречное по форме лоно. Единственный ее недостаток — то, что она родилась без рук и ног. Поймите меня правильно, ее тело не выглядело ужасающе, никаких обрубков, все везде было гладким, как полированный мрамор. Генерал устроил с ней дьявольскую игру: лишил девственности, а затем велел раскрасить, как шлюху, и выставить на обочине дороги, на поругание случайным прохожим. Не раз медики подбирали ее: семя текло из нее рекой, на теле — отвратительные пятна. Отца своего я не знаю и зову себя «сыном народа». Я сосал чистое молоко из ее грудей, покрытых шрамами, следами укусов, ожогами от сигарет. Красота ее голоса оставалась неизменной. За неимением рук, она ласкала меня своими песнями. Я рос отверженным. Кроме нее, никто не обращал ко мне слова, никто не потрудился дать имени; я был «воспитанником номер пятнадцать», вот и все. Когда мне отрезали и заново пришили оба уха — это считалось большой привилегией, — то позволили гулять по коридорам. Однажды ночью мать попросила меня о невозможном. И я не смог ей отказать. Я обернул ее наволочкой, точно ворох ветоши, и, ковыляя, отнес на балкон, выходящий на отвесную скалу. Если кто-то из узников госпиталя умирает, его без всяких траурных церемоний сбрасывают с этого балкона. Моя мать упала там, где валяются кости сотен уродов. Меня высекли и заперли, чтобы примерно наказать, в камеру вместе с человеком-желе: отростки его тела припирали меня к стене, душили. Я думал, что погибну в этом аду. Но как-то раз, сжалившись надо мной и устав жить, человек-желе вспорол себе железкой бесформенное брюхо. Я положил на свою кровать, под простыню, куклу из тряпок и спрятался в его останках. Никому не хотелось даже прикасаться к человеку-желе, и его смыли на балкон при помощи пожарных рукавов. Поток холодной воды отправил нас обоих в пропасть под аплодисменты и саркастические ухмылки медиков. Когда, несколько часов спустя, полузадушенный, я решил отползти от трупа, то едва не был задавлен сиамскими близнецами: обманув бдительность охраны, они также решились на самоубийство. Близнецы упали прямо у моих ног. У них была одна голова — и, в качестве забавы, череп рассекли надвое. Я извлек из их мозга себе на память вживленный туда магнитофон и бежал в горы, поклявшись отомстить за несчастных. Я прибился к бездомной суке и пил молоко из ее сосков. Я окрестил ее «Смертью». Многие годы сны мои были сплошным кошмаром. Один сон то и дело повторялся.

Моя одежда из кожи сгнила и покрыта червями: те пожирают ее, непрерывно умножаясь. Я уменьшился, плоть моя исчезла, через прозрачную кожу виден хрупкий скелет. Я не могу двигаться: у меня нет мускулов. Я лежу на кровати из слоновой кости с платиновыми украшениями, задвинутой в угол спальни. Могучий першерон, привязанный к изголовью, встряхивает гривой. От навозного запаха я все крепче сжимаю челюсти. Сжимаю так сильно, что, когда мавританские ковры развеваются от конского ржания, вместо зубов у меня порошок. Горло мое от этого пересыхает. В уголках губ появляются трещины. Потом они превращаются в два разреза, я напоминаю теперь куклу чревовещателя. Наконец, Генерал приподнимает укрывающую меня простыню — она совершенно прямая, будто крышка гроба, — приподнимает меня за голову левой рукой, сажает к себе на колено, одновременно взбираясь на лошадь, и ударяет меня между лопаток, так что там образуется дыра. Его пальцы пробираются к моим легким, сдавливают их, так что я выпускаю воздух и принимаюсь говорить. Першерон пускается в галоп, таща за собой кровать. Вдали показывается кладбище. Женщины, скрытые могильными камнями до половины, словно туманом, хлещут себя с резким смехом. Чтобы освободиться от Генерала, мне нужны ножницы. Он, перекрывая мой голос, обращается к женщинам с речью эротического содержания. Преодолевая жуткую боль, я незаметно вытаскиваю свое оружие и, опустив руку, насколько можно — силой мысли, рука моя высохла, — срываю пуговицы с его брюк, просовываю туда ножницы, яростно отрезаю ему гигантские яйца. И снова я — в углу спальни, где несут дежурство возле Генерала. Обнаженные женщины, покрытые лишь куском черной ткани, воют стихи, глядя в тетрадки с задачами. Я вынужден постоянно чесаться, так как черви, пожрав кожаную одежду, принялись за меня. Солдаты, вооруженные хлопушками, кидают мне на руки труп. Хотя он в три раза больше меня, но весит меньше птицы. Мясник только что вскрыл труп. Он, не переставая, извиняется за фартук, запачканный кровью, говорит, что не было времени надеть другой, что его предупредили в последний момент. Затем вскрывает грудную клетку, находит, что «эскалоп» не поврежден, что в легком имеются царапины. Он продолжает разделывать, комментируя свою работу. Я слышу слово «бифштекс». Вдруг плач прекращается, солдаты и женщины, любопытствуя, задерживают дыхание и подходят ближе: мясник приступил к самой ответственной задаче — исследованию мозга. Слышатся глухие звуки ножа, вскрывающего череп. Женщины схватили тело, поворачивают его, чтобы мясник мог придать останкам форму крышки гроба. Люди расступаются и вхожу я, его сын — мне следует вонзить пальцы в напомаженную шевелюру Генерала и потянуть со всей силой, пока остальные держат его за ноги. Появляется мозг на кости и остается в моих потных ладонях. Я тащу из извилин мозга пергамент сантиметровой ширины и бесконечной длины, на котором огнем выжжены старинные письмена. Он заполняет всю комнату. Солдаты подходят ближе, наставляя на меня хлопушки, мясник ножом пронзает мне бок, но я тяну и тяну этот бесконечный документ, зная, что если начну чтение, то никогда его не закончу.

Этот кошмар почти что свел меня с ума. Кроме Смерти, моей собаки, я не желал никого видеть. Мне было стыдно за свои уши. Я вел ночной образ жизни, скакал по скалам, точно бездумная коза, пока не падал от усталости в какой-нибудь расщелине, пытаясь не заснуть, чтобы вновь не попасть на похороны Генерала, моего отца в этом мире. Днем я скрывался в глубине пещер, неподвижно распростершись на земле, почти не дыша, наблюдая за фанатиками, заживо пожирающими безумных дев. В одну из ночных вылазок мне повезло: я заснул в гнезде Кондора. Проснувшись, я увидел, что меня обнимают два гигантских крыла. Не знаю, какой благодетельный инстинкт заставил птицу увидеть во мне птенца. Издавая клекот, настолько нежный, что почти переходил в рыдание, снимая тяжкий груз одиночества с моих плеч, кондор сунул мне в руку белый камешек, который прятал в клюве. Вот так, внезапно, в приступе любви, чистой, как песня родившей меня женщины-обрубка, он отдал мне свое сокровище. Руководствуясь его свистом, я научился распознавать старинные иероглифы, покрывавшие поверхность мозговидного камня. Это послание, донесенное сквозь тысячелетия, открыло мне, что есть любовь — надежда, которая простирается вглубь времен; я понял, что кто-то в далеком прошлом отдал жизнь, чтобы я обрел сознание. Собака была моей матерью, Кондор — моим отцом, камень — моим наставником! Я стал воином! Словно булавка, круглые сутки колющая великана, я нападал на Генерала, пока все не переменилось и я не сделался его кошмаром. Моя мощь росла год от года. Я сумел правильно использовать секрет, переданный белым камнем: как возлюбить ближнего больше, чем самого себя. И я, который был меньше, чем ничто, еле тащивший тяжесть собственной души, нашел готовых встать рядом со мной. Меньше, чем ничто, превратилось в огромную армию угнетенных, избравших меня своим вождем. И хотя жалкое и убогое детство навсегда стало частью прошлого, я не мог и не хотел забыть Черный Госпиталь. Чтобы вы поняли лучше, в каких страшных условиях началась моя жизнь — как вы скоро увидите, мой план атаки логически дополняет жертву моей матери, — послушайте мысли сиамских близнецов, записанные на магнитофон. Когда я на грани полной потери сил — в партизанской войне неизбежны отступления, разочарования, предательство, зависть, неблагодарность, препятствия, на первый взгляд непреодолимые, — то всегда слушаю этот спор двух душ, погруженных Г енералом во мрак неведения, и заряжаюсь беспредельной ненавистью. Судите сами:

— Я — чудовище. К моей голове приделано непонятно что. Я тащу за собой самозванца.

— У меня два тела и одна голова. Это признак высшего существа. Мне никогда не будет одиноко.

— Сиделка, сестры и главный врач считают меня бесполезным, неудобным, лишним в этом мире. Наверное, они убьют меня.

— Моя палата — самая лучшая, с видом на море. Хорошо бы, сиделка побыла рядом со мной, мы вместе смотрели бы вдаль.

— Однажды я ковылял по коридору, когда ко мне подошел человек со многими горбами и сказал: «Хе-хе, тебе нужно вдвое больше башмаков, чем остальным». И он алчно поглядел на мои ноги.

— Дует свежий ветерок. Мыши играют с ощипанными чайками.

— Врачам надоело кормить меня, он знает, что те в любой момент могут вскрыть меня для своих исследований. Тогда горбун заполучит две пары моих башмаков.

— Море бьет в берег под окнами. Сегодня первый летний день. Я счастлив.

— Не дам! Лучше я их сожгу!

— Ветер доносит запах андских кустарников и. что такое? Другое тело берет с пола башмаки и хочет выбросить их в уборную. Нет!

— Наглец! Придурок! Он дерется со мной! Я могу сунуть руку внутрь него, расплющить ему сердце, но тогда мне конец. Надо подождать.

— Он наконец успокоился. Вообще я все больше тревожусь. Должно быть, это восхитительное летнее тепло так на него подействовало. Иногда я задаюсь вопросом, не обладает ли другое тело собственной волей и сознанием.

— Он не дал мне сжечь башмаки! Может, он способен думать? Невозможно, ведь голова-то моя.

— Сиделка растирает мне плечи и грудь, потом, одев в два белых фрака, ведет в выставочный зал.

— Многократный горбун, женщина-сука и старик, лишенный рта, умирают от зависти: ведь сейчас я — любимец Генерала!

— Сиделка играет на виолончели, чтобы я танцевал для Генерала. Когда я готов свалиться от усталости, она ободряет меня нежным взглядом.

— Идиотка! Не умеет играть! Она говорит мне: «Высунь, пожалуйста, язык. Вращай глазами, пожалуйста. Выдвинь вперед ногу номер четыре, пожалуйста. Левой рукой правого тела почеши, пожалуйста, правую ягодицу левого тела». Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Я убью ее!

— Мне жаль остальных: Генерал не задерживается перед ними, бросает презрительный взгляд и возвращается смотреть, как я танцую двумя парами ног.

— Я едва выношу этот взгляд всемогущего тирана, и лишь потому, что горбун мне завидует. Вот моя месть ему!

— Я задыхаюсь. Нет, я почти не потею, но ненужное тело — настоящая пытка. Как оно меня утомляет! Это невыносимо — иметь другое тело, которое двигается не по моей воле!

— Я представляю, как он ворочается в постели, обнаженный, влажный, как я. У нас одинаковая температура. Нет, все же я — другой человек, только голова одна на двоих. Нет: просто у меня одним телом больше. Именно так. Оно двигается не по моей воле, но голова-то у него моя. Как же иначе, если я все время о чем-то думаю! Каждое мгновение я здесь, и нет места для другого. Лишнее тело никого не обременяет. Почему не попытать счастья с сиделкой, если я люблю ее?