Пляска Чингиз-Хаима

И тут происходит нечто невообразимое. Лес Гайст запевает. Прекрасную, дивную песнь радости и благодарения. Этот хмырь куда глупее, чем я думал. Определенно идеалист.

— Что такое? — удивленно вопрошает Флориан. — Вы слышите?

— Наверно, она испытала наслаждение, — отвечаю я.

И тут же все меняется. Лес Гайст угрюмеет. Если этот хмырь меня не знает, то его ждет немало сюрпризов.

— Я явственно слышал небесные хоры, — обеспокоенно произносит Флориан.

— Не думаю, что это то, о чем вы подумали, — заметил я.

— Я ни о чем не подумал, — напыщенно парирует Флориан.

— А я вот уверен, что угадал ваши мысли, — строго промолвил я.

— Ничего такого я не думал, — взвился Флориан. — Это возмутительно. Я не могу себе позволить подобных мыслей. Кощунство для меня запретно.

— Это отвратительно, — бросаю я. — Вам должно быть стыдно. Можно услышать небесные хоры, но не воображать при этом, будто это означает, что там, наверху, избавились от импотенции и что Господь снизошел к страданиям Лили и…

Тут он вообще, фигурально выражаясь, выскочил из штанов. Лицо у него перекосилось. Если хотите узнать, чего боится смерть, так это проявления неуважения к собственному начальству. Да он просто-напросто лакей, этот Флориан.

— Я запрещаю, — завизжал он голосом кастрата, — запрещаю вмешивать Бога в то, что здесь происходит!

— А я и не знал, что вы суеверны, — проговорил я как можно ласковей.

Его буквально парализовало. На лбу выступили крупные капли пота, и от самой мысли, что это воплощение сухости способно выделять росу, мне стало чуть теплей на сердце. Он попытался что-то сказать, но из его глотки выскочили только непережеванные кусочки чесночной колбасы.

И в этот миг произошло нечто куда более поразительное. Миленькие желтые бабочки подлетели к Флориану, стали порхать вокруг его головы и… ничего не произошло. Бабочки все так же порхали у него под носом.

— Господи! — взвыл Флориан. — Я бессилен. Я попытался успокоить его:

— Да что вы, пустяки, вы просто разволновались. Вы не привыкли к этому. Постарайтесь сосредоточиться.

Он сосредоточился. Напряженным взором вперился в бабочек. Но нет, с ними ничего не случилось, они по-прежнему машут крылышками как ни в чем не бывало.

— Я опозорен! — простонал Флориан.

— Да что вы, нет. Просто небольшая осечка. Такое случается даже с самыми лучшими. Переутомление. Бессонница. Сказались все ночи, что вы провели у изголовья больных…

Я уж и впрямь поверил, что Флориан вышел из строя. Из его утробы вырывается неподдельный вопль отчаяния:

— Осечка! У меня ничего не получается!

Я понюхал маргаритку:

— Не перенапрягайтесь. Расслабьтесь.

Он бросил на меня смертоубийственный взгляд:

— Я расслабился!

— Подумайте о чем-нибудь другом… Кстати, скажите, а как все это было с Гарсиа Лоркой?

— С кем? А, с Лоркой… Ну, если бы нельзя было расстрелять на рассвете поэта, то поэзия давно бы уже перестала существовать! Мне… мне нехорошо…

— Вы, надеюсь, не собираетесь умирать? Однако он полностью лишился чувства юмора.

— Очень смешно, — процедил он сквозь зубы.

— Попробуйте еще разок… Смотрите, вон там муха…

Будь у него силы, он испепелил бы меня взглядом.

— Какого черта вы лезете ко мне с мухой! Что мне с ней делать?

— Не знаю, — тактично ответил я. Но он уже до такой степени потерял голову, что готов на все.

— Ладно, попробуем с мухой. Где она? Я должен увериться в себе.

То была синяя мушка, она трудолюбиво жужжала над диким маком. Флориан подкрался к ней.

— Красивая, — пробормотал он.

Мушка зажужжала, Флориан кинулся на нее, но она уже отлетела. Пожужжала тут, пожужжала там, приманивая, прямо тебе крохотная динамистка из мира животных. Наконец она опустилась на травинку, и Флориан склонился над ней. Настало мгновение достаточно выразительного молчания. Поэты называют это моментом истины.

— Готова, — буркнул Флориан. — Все-таки я поимел ее. Уф-ф!

И тут мушка взлетела.

Я сочувственно цокнул языком.

— Не повезло, — говорю я.

Флориан рухнул на скалу. Он потрясен до такой степени, что его лицо почти порозовело.

— Этого не может быть, — выдавил он охрипшим голосом. — Я утратил свои способности! У меня ничего не получается! Я не способен… Даже муху… И это я, который Цезаря и Робеспьера…

— Очень многие рекомендуют маточкино молочко. Говорят, помогает, — советую я. Я думал, он задохнется.

— Ах, так мы еще остроумничаем! Теперь все позволено, да? Только потому, что у меня… случайная неудача? А извольте ответить, кому вы обязаны Верденом? И кому Сталинградом? Я, я устраивал войны!

— Способ не хуже любого другого, чтобы убедить себя в собственной мужественности, — заметил я.

Да, теперь я чувствую себя куда как лучше. Редко случается, чтобы диббук испытывал симпатию к тому, в кого он вселился, но этот хмырь явно молодец. На сей раз я наткнулся на истинного врага установившегося порядка, природы вещей и природы как таковой.

Не говоря уже о том, что он обладает гигантским хуцпе. Надо иметь потрясающую наглость, чтобы даже возмечтать о том, чтобы сделать смерть бессильной. Это поистине покушение на законы природы. Впервые за свою карьеру диббука я обитаю внутри настоящего циника. Он ни перед чем не останавливается.

И тем не менее я подумал, может, мне стоит помочь Флориану выбраться из этой неприятности. Ведь если не будет смерти, люди придумают что-нибудь совсем уж отвратительное. Что там ни говори, но Флориан немножко ограничивает их возможности. И еще я подумал о Лили. Нельзя же оставлять ее без Разрешения, без всякой надежды. Вечность, это, конечно, прекрасно, но я не до конца убежден, что тут есть чему радоваться.

— Послушайте, — обратился я к Флориану, — есть тут один извращенный поганец, ниспровергатель, который всех запугивает и пытается избавиться от вас, от меня, от Лили, от целого света…

Но он меня не слушал. Он в ужасе. Глаза у него стали круглые и такие глупые, глупей, чем у коровы. Он судорожно ощупывал себя.

— Что такое? В чем дело? — бормотал он. — Я слышу подозрительный стук… тут, слева… Что-то стучит… бьется…

— Сердце, — тоже изрядно перепугавшись, объяснил я.

— Что?