Пляска на помойке

— Да что же я мог в ней найти? — морщась, говорил он себе. — Ну, молода, свежа, но и только. Право же, в ней нет ничего привлекательного. Тело без талии, плоскогруда, ступни непропорционально велики, руки волосаты, кисти широки, нос неправилен, очень сутула, при улыбке лицо вдруг трескается от продольных морщин, острый крестьянский пот… Что же я мог в ней найти?

В работе Алексей не мог отдаться привычному гипнозу, натыкался на невидимый гвоздь, повторял:

— Да вот и расстались, слава Богу… да и разница в возрасте аховая…

В таком настроении выкатился он из дома в Клуб, поболтался с приятелями, подземным переходом, именуемым «тропой Фадеева» (знаменитый писатель-алкоголик специально прорубил для себя тоннель от секретарского кабинета до винной стойки), прошел в кафе и выпил с ними по бутылочке «сухаго». И в самом веселом настроении подошел к своему подъезду. Он потянул дверь на себя, и дверь, подаваясь, ответила ему тихим и ласковым ржаньем. А когда поднялся к лифту, то в конуре, где обычно ночевала лифтерша Софья Петровна, вдруг увидел ее.

Он посмотрел на нее молча, и она ответила таким взглядом, что он лишь прокрутил головой, пропуская ее в лифт.

— Я сперва думала — поживу у тебя, потом что-нибудь найду, — рассказывала она впоследствии.— Тебя я жалела: такой старый и один. Помнишь, мы ехали на юг и опаздывали на поезд, а ты тащил наши чемоданы. Бежал, задыхался, пот градом, и я за тебя так боялась…

Старый… Алексей Николаевич никогда не то что не ощущал, но не понимал своего возраста и чувствовал себя, до ее ухода, вечно тридцатилетним. А тогда еще и мечтал о какой-то невозможной, сказочной любви. И сомневался, брать ли Ташу с собой на юг, в Пицунду.

Но как всегда, все решили за него.

— Как ви не понимаете! — убеждала Елена Марковна, познакомившись с Ташей. — Она же будет вашим настоящим, преданним другом. А как это важно в старости! Я знаю тисячу примеров! Сеня, я забила, помоги…

Алексей догадывался, что Елена Марковна видит в Таше лишь провинциальную простушку, которой легко будет дистанционно управлять, хотя бы из Архангельского. Но эта ошибка генеральши выяснилась позднее. А пока их ожидал сентябрь в Пицунде: теплое море, молодое абхазское вино маджари и спелые плоды фейхоа, поэт-рыбак, приглашавший регулярно на форель под декламацию своих, по счастию, не запоминавшихся стихов, теннис, игра в дурачка с генералами, работа — мирные, почти счастливые дни…

Оставшись один, долгими пустыми ночами Алексей Николаевич думал вслух:

— Браки заключаются на небесах… А расторгаются? Очевидно, в преисподней…

5

Очень скоро Алексей узнал, что Таша серьезно больна.

Как-то вечером он застал ее в ванной, когда она пригоршнями глотала какие-то желтые химические лепешки.

— Что это?

Она, смущаясь, сказала:

— Слабительное. Я без него не могу… Все время увеличиваю дозу.

— Сколько же таблеток ты сейчас слопала?

— Пятьдесят…

— Завтра в поликлинику!..

Милая, внимательная врач-терапевт, осмотрев Ташу, вызвала в кабинет Алексея Николаевича.

— Вы знаете, я много повидала. Но это первый случай в моей практике. Если бы мне кто-то рассказал об этом, я, пожалуй, не поверила. Как у нее до сих пор нет интоксикации. Или цирроза. Ведь это яд! Пятьдесят таблеток яда! Надо только поражаться ее здоровью…

Снимки показали, что у Таши врожденный порок: хитрая кишка с греческим названием «сигма» делала лишнюю и грозную петлю. Здесь и жила беда.

— А как же было раньше? — спрашивал Алексей.

— Раньше? — Таша пожимала плечами. — Раньше все было хорошо. Может быть, потому, что я занималась в школе спортом. У меня был первый юношеский разряд по волейболу. Гляди, как прогибаются пальцы. И много двигалась. Я ведь ничего о себе не знала…

Да, она не знала себя, того, что было скрыто не только в ее теле, но и в душе, в характере. А потом, уйдя от Алексея, хотела и вовсе забыть о той маленькой украинской девочке, которую сохранили блеклые фотографии: Таша с велосипедиком, Таша во дворе благополучного двухэтажного домика, Таша с огромной куклой.

Все они остались у Алексея Николаевича — в их семейном альбоме. Решив начать совершенно новую жизнь, она бросила не только Алексея, но и вычеркнула из памяти собственное прошлое, которого всегда стыдилась, как и родного, украинского языка. Пройдя с ней путь в долгих двенадцать лет, Алексей Николаевич только от Ташиной бабушки мог услышать жалкие подробности ее прошлой жизни.

Когда Таше было пять лет, скончался ее отец, директор местной фабрички, и мать тут же исчезла, бросила ее. Бабушка, одинокая старуха, вела уроки в начальных классах школы и вынуждена была определить внучку в интернат. Провинциальный вариант Зойкиной сестры? Или самой Зойки? Наказанием матери была ее скорая смерть — где-то на золотоносном Севере, но Таша даже не знала об этом. А судьба дочки? В интернате она проплакала первую ночь, а утром девочка-сиротка сказала ей:

— Ты поплачь… Еще поплачь… Я тоже три дня плакала… А потом перестала…

Бабушка заботилась о ней, как могла, но Таша, видно, не могла простить ей интерната. И обращалась с ней, убогой, едва передвигающей отекшие ноги, так неуважительно, почти грубо, что Алексею приходилось не раз вступаться за старуху.

Была у Таши черта, которая потом превратилась чуть ли не в манию: она не переносила вида старости, увечий, болезней. И о своей злосчастной сигме старалась не вспоминать — это делал за нее Алексей Николаевич. Пособляла и неутомимая Елена Марковна, устроив Ташу на прием к хирургу, в военный госпиталь в Красногорске.

Хирург — молодой полковник, кровь с молоком, поглядел на снимок и тотчас начал стучать в стенку. На сигнал явился его двойник-здоровяк. И полковник, словно перед ним было полотно кисти Рафаэля, восхищенно сказал:

— Взгляни! Какая прекрасная сигма!

Он профессионально оглядел Ташу.

— Ложитесь на операцию. Конечно, операция тяжелая, полостяая. Но вы худы, и оперировать вас одно удовольствие. Да и летальный исход — пустяки, всего семь-десять процентов.

Алексей Николаевич вмешался на правах старшего:

— Ей прописали хорошее лекарство. И оно уже помогает.

— Ну, что же, — разочарованно вздохнул хирург. — Если следить за собой, то и с такой сигмой можно жить…

— Ты спас меня. Если бы не ты, я погибла, — повторяла Таша в первые годы их брака.

…Перед самым их разъездом, когда все ею было решено, Алексей Николаевич как-то шел в кухню. Вдруг дверь в туалет с шумом защелкнулась. Таша услышала шаги и застеснялась его — ставшего в одночасье чужим. Алексей остановился.

— Ах, Таша, Таша,— сказал он.— Зачем все это?. Неужто ты позабыла, сколько раз я делал тебе клизму?..