Пляска на помойке

…Когда Надя убежала принимать душ, Алексей Николаевич сообразил, что вот-вот должна прийти Тотоша. Он даже не предполагал, как, узнав об этом, всполошатся гости. В панике Надя никак, даже с Зойкиной помощью, не могла влезть в комбинашку (потом Зойка рассказала, что одолжала на этот чрезвычайный случай свою, и для плотного тела юной парикмахерши сорочка оказалась довольно тесной). Не желало повиноваться ей и ее собственное платьице.

Наконец общими усилиями — Алексей Николаевич деятельно помогал — под треск рвущейся ткани Надя была воистину с грехом пополам одета. И гости выбежали на площадку в тот самый момент, когда стукнул лифт. Алексей Николаевич захлопнул дверь и увидел в глазок, как появилась Тотоша, с удивлением разглядывая двух растрепанных школьниц. Он еще успел схватить дезодорант и пробежать по квартире, выстреливая в разные стороны вонючим дымом. Все было как во сне…

Теперь он кружил по Пресне, внутри огороженного огромного пустыря, среди еще уцелевших и обреченных бараков, казарменнокрасной школы, жалкого остова, в котором слабо угадывался храм — церковь во имя Девяти мучеников, выходил к отретушированным зданиям, которым разрешалось жить дальше, и думал, думал:

«И на этих задворках, среди этого мусора, в одном из этих бараков родилась Зойка. Прелестная девочка с кукольно-неподвижным и очень белым лицом русской гейши, чуть косящим правым глазом; маленьким подвижным носиком (который, кажется, жил отдельно от ее личика) и крошечным ртом. Когда она смеялась, зрачки покрывались перламутром, словно глаза зажигались изнутри. Сбоку скошенный очерк лица являл треугольник с верхним длинным и нижним короткими катетами — от лба линия спешит к носу и, образуя тупой, с небольшой лукавинкой у вершины угол, сбегает далее к маленькому подбородку. Но это не портило ее, а, напротив, придавало неуловимую прелесть, как и верхние зубки, очень крупные в сравнении с нижними, как и длинная фигура со слегка выставленным вперед животиком…»

Он спускался к гранитной набережной Москвы-реки с тайной и сладкой мыслью о случайной встрече, брел вдоль воды до Бородинского моста, вспоминая рассказанное Линой Федоровной, ее теткой…

Брат Лины Федоровны, веселый кудрявый парень, слесарь по профессии и самодеятельный живописец по призванию, внезапно бросил семью — жену и двух крошек. И поселился тут же, в соседнем бараке, с женой новой, в ее комнате. Зойкина мать лежала в лёжку три дня — у нее отнялись ноги. Девочек приходила кормить бабушка; его мать…

Она решилась на это, когда ногам вернулась чувствительность, способность кое-как перемещать тело. Разбудила девочек рано утром, ласково гладила, тщательно одевала, словно боясь, как бы не застудить. Старшей было пять, а младшей — три. О чем думала Зойка, понимала ли, что предстоит ей и ее сестре, когда мать с отчаянной решимостью вела их по смерзшемуся снегу к полынье на Москве-реке, где фабричные выбросы не позволяют нарасти льду? Только стала подскуливать вслед за старшей, пятилетней:

— Мамочка! Милая! Не надо! Не топи нас!..

Глядя потом на сытую, в кольцах, торговку спецбуфета какого-то министерства, Алексей Николаевич не раз думал, как бы повернулась ее судьба, если бы она поступила, как решилась. Не дойдя до парапета, до гранитной лестницы, откуда был спуск к реке, мать завыла низким волчьим голосом и потащила, теперь уже зло, почти с ненавистью, девчонок назад.

Старшую — Валю — тотчас определили в интернат, очевидно, не из лучших; младшая осталась дома. Вскоре мать получила две комнаты в огромном доме на Смоленской набережной, на самом последнем этаже. Старшая дочь никак не могла ей простить интерната: сперва ждала ее по субботам, говорила своим сверстницам-сиротам: «А ко мне мама приедет!» — «Нет, не приедет», — убежденно отвечали сиротки. Она пускалась в рев: «Почему? Почему не приедет?» И они убежденно объясняли: «Потому что мамы не бывает…»

Валина жизнь, как и было положено, пошла наперекосяк; вскоре после интерната она попала в детскую колонию. И когда вышла на волю, мать, чувствуя свою вину, стала заботиться больше о ней, о том, как ее пристроить: «Зойка сама найдет себе, что захочет…» Но это было позднее.

А тогда? Когда мать приводила очередного мужика, Зойка спала у них в ногах. Днем ползала за матерью и просила есть: она была вечно голодна.

Жить стало заметно легче, когда мать устроилась буфетчицей. Теперь она таскала домой авоськи с продуктами, купила несколько золотых безделушек и снова занялась собой, своей внешностью: уставила трельяж немудреной отечественной косметикой. Зойка не ходила в садик. Сперва трудно было устроить, а потом, потакая любимице, мать говорила: «Никому не отдам, пусть будет со мной»…

Едва мать через порог — Зойка тотчас открывала платяной шкаф, иногда находила мамину обновку, но чаще вытаскивала старое платье, напяливала его, подвернув подол, влезала в огромные туфли на гвоздиках и направлялась к трельяжу.

Она усаживалась перед зеркалом и начинала пробовать на лице все снадобья подряд: пудры, кремы, одеколоны, духи. Раз намазалась какой-то гадостью — все ее фарфоровое личико зацвело и обезобразилось. Но и после этого, став только осторожнее, Зойка не прекратила любимого занятия: играть во взрослую.

Вглядываясь в три зеркальные проекции, она поклонялась собственной красоте и, шестилетняя, шептала густо напомаженными губами:

— Я — красивая, а ты — некрасивая…

«Ты» — это сестра, которую мать стала иногда привозить на побывку из интерната.

Валя была широколицая, с мальчишеской короткой стрижкой и злыми повадками. Только глаза, большие, серые, выдавали родство с Зойкой.

— Все красивые сидят перед зеркалом, а все некрасивые учатся в интернате, — с удовольствием поверяла Зойка свои наблюдения зеркалу.

И только изредка на нее накатывала тоска и желание чего-то неизведанного — дружбы, общения, шалости и игр. И тогда она вечерами просила:

— Мама! Покажи мне детей!

4

Что было в ней такое, отчего он мгновенно и счастливо глупел и становился способным на любое, самое отчаянное мальчишество? Немало значило, наверно, ее невинное, так возбуждавшее его бесстыдство. Ведь он не просто догадывался, какую жизнь она ведет, — он знал об этом и оттого только сильнее желал ее.

Сколько срамных историй наслышался он, когда на кухоньке, уплетая за обе щеки осетрину, Зойка радостно, со смехом повествовала о похождениях подростковых компаний с совкового Бродвея — проспекта Калинина. Как разбили у ресторана «Ильинская изба» «Фольксваген» с польским номером, уведенный у родителей корешком, и бросили — со смехом, как захватили дачу какого-то мелкого венгерского дипломата:

— Родители Иштвана теплый этаж на зиму заперли. И мы гуляли наверху. Ничего, не замерзли. Спали вповалку. Не разберешь, где чьи руки и ноги. Вот только туалета не было. Пришлось дырку в полу проделать. Над верандой…

Он был готов к любым неожиданностям, если они исходили от нее, и совсем не огорчился, ощутив как-то, дня через три после ее посещения, резкий зуд в паху. Сбегал в аптеку за свинцово-цинковой мазью и быстренько ликвидировал ее подарок — кровохлебок-плащиц, которые обитают, как известно, помимо причинных мест, еще и подмышками, в бороде и в бровях, не вторгаясь, однако, в волосы на голове, как в чужую и заповедную зону. Так горные козы никогда не заходят в долинные леса, предпочитая перемещаться по выпуклостям, поросшим редким кустарником.