Пляска на помойке

Он побывал в монастыре Сребрена Гура, у камедулов, но только издали видел их кельи. Камедулы дали обет не встречаться ни с кем, даже с братьями по ордену, и работали на своих грядках, разделенные высокими заборами. Двойные ставни, наподобие деревянных забрал, позволяли им получать пищу, не видя служки: тот отворял внешнюю створку, оставлял еду, стучал во внутреннюю и уходил. В монастырском музее Алексей Николаевич мог проследить земную жизнь одного из таких подвижников: все, чем он пользовался, было сотворено его руками. Даже ножницы для ногтей, напоминавшие размерами садовые. Этот монах прожил более ста лет. В глубоком подвале, в общей усыпальнице немало дощечек извещало, какой долгой у камедулов была эта земная жизнь, шедшая совершенно по Канту: звездное небо над головой и нравственный закон в душе.

Затем был Тынец — крепость-монастырь, оказавший отчаянное сопротивление суворовским войскам перед первым разделом Польши. Как рассказал переводчик, настоятель Тынца был влиятельным епископом в католическом мире: в его ведении находились не только польские, но и немецкие монастыри Средней Германии —ГДР.

— Ты не представляешь, какое удовольствие он, поляк, должен испытывать, когда его руку целует священник-немец! — с чисто польской национальной пылкостью добавил он.

Алексей Николаевич узнал также, что аббат — большой меломан и знаток классики.

Его пригласили на службу. Из маленькой ложи Алексей Николаевич видел множество разгороженных ячеек, где появились певчие. Вместе с первыми аккордами органа хор стройно вознес молитву Господу. Не видя друг друга, монахи-бенедиктинцы пели, объединенные гением Баха. Но затем то один, то другой стали покидать свои места. Хор слабел, словно затухающий под дождем костер.

Когда настоятель встретился с ним после службы, Алексей Николаевич сказал, что она напомнила ему симфонию Гайдна при гаснущих свечах. Аббат рассмеялся:

— У меня в Тынце повальный грипп… И я только просил монахов держаться, кто сколько может…

Показав свою коллекцию пластинок, епископ поставил диск с симфонией Гайдна и спросил:

— А вы чем занимаетесь? О чем пишете?

— Последняя моя книга о Суворове…

— Суворов… — погрустнел аббат.— Недавно мы делали ремонт монастыря. И нашли в стенах столько суворовских ядер…

Наконец Алексей Николаевич оказался в Ченстохове, в монастыре паулинов, сохранивших в знак прежней принадлежности к воинству белые одеяния. В многотысячной толпе он шел поклониться Ченстоховской Божьей Матери. Иконе-пилигриму, которая проделала долгий и многотрудный путь от Византии до Польши. Иконе-мученице, сохранившей на себе шрамы от сабельных ударов фанатика-богоборца. Иконе-целительнице, припасть к которой шли, ползли, плелись, ковыляли увечные, хромые, слепые, убогие.

Когда под литые звуки труб медленно опустилась икона и открылся скорбный и строгий, истинно католически лик, толпа пала на колени и поползла вокруг колонны, припадая губами к стене. Многие оставляли, прикрепляя к ней, золотые и серебряные значки, медальоны, цепочки — стена была сплошь унизана дарами. Алексею Николаевичу неловко было идти меж ползущих; он понял, что его приметили, когда у выхода появился отец-паулин. Лицо монаха от старости было покрыто зеленовато-серыми лягушачьими пятнами.

— Пан, я думаю, из Москвы?— спросил он по-русски.

— Это так, святой отец…

— Пан, конечно, католик?

— Нет, святой отец, я православный…

— Это нехорошо, — строго сказал паулин. — Нужно быть католиком!

— Ах, святой отец, — нашелся Алексей Николаевич. — Ведь папа Иоанн XXIII в своей последней энциклике призывает к единству всех нас, христиан…

Монах ничего не ответил, только отошел к беленой стене и мгновенно слился, растворился в ней.

И в Ченстохове, и в Кракове, и в Варшаве и еще где-то Алексей Николаевич, встречаясь с активистами ПАКСа, намолол по своей природной легкомысленности такого — о Стефане Батории и первопечатнике Иване Федорове, о четырех разделах Речи Посполитой, о Катыни, — что католики были в полном восторге, а неусыпные стукачи накатали на него телегу в Москву.

Он возвращался с официальным предложением министра печати Речи Посполитой издавать совместный русско-польский литературный журнал («Только без участия вашего союза писателей»,— было сказано на аудиенции, устроенной Пшетакевичем), с набором последних пластинок духовной музыки для заведующего внешними сношениями Московской патриархии от ПАКСа и множеством сувениров. И в их числе с не уместившейся в чемодане ручной работы огромной и уродливой деревянной скульптурой четы польских крестьян.

Алексе Николаевич не мог знать, что волею Лубянки заграница ему будет настрого заказана на двенадцать лет; до горбачевской перестройки.

Но что ему была заграница, когда к нему нисходила Зойка!

6

Как-то они лежали на тахте, и Алексей Николаевич в очередной раз упрашивал Зойку не уезжать, остаться на ночь.

Она наморщила маленький лобик:

— Хорошо. Только если ты найдешь мне бигуди…

Он сел к телефону и обзвонил всех мыслимых и немыслимых знакомых. Все напрасно. Оставалась только сестра на Тишинке. Трубку подняла ее одиннадцатилетняя дочь.

— Дядя Леша, — сказала она, — мамы нет. Да и битудей у нее нет.. Но я могу вам одолжить свои. Бигуди для куклы…

И он кинулся на Тишинку. Бигуди были благосклонно приняты: кукле куклино. День незаметно перетек в вечер, вечер в ночь, а ночь в утро. И пока они не спали, Зойка не выпускала изо рта то и дело лопавшуюся розовыми пузырями жвачку.

Поздним утром он спохватился, вспомнив, что никак не отвезет митрополиту посылку из Польши, и позвонил в его резиденцию. Мягкий моложавый голос ответил:

— Приезжайте на улицу Рылеева… Через полтора часа… Вам откроет калитку молодой человек… Вы скажете ему: «Я к митрополиту по частному делу…» Потом пройдете во двор и позвоните в дверь особняка. Вам отворит ее еще один молодой человек. Вы опять скажете: «Я к митрополиту по частному делу…» Ну, а дальше вас встретит мой секретарь…

— Зайчик, пора подниматься. Меня ждет сам митрополит, — сказал он, входя в спальню.

Она высунула из-под одеяла растрепанную головку и захохотала

— Мы недавно с ребятами ездили в Загорск. Видели там этих митрополитов. Один стоял на карачках спиной к нам (она, конечно, упртребила вместо спины другое слово). Мы показываем на него пальцами и смеемся. А он ползет по полу.

— Как ты можешь! Ведь это грех! — сказал Алексей Николаевич.

Ои сидел в курчавом малиновом кресле. А Зойка в бесстыдно расстегнутом халатике, улыбаясь, медленно шла к нему:

— Отчего ты так редко целуешь меня в губы?..

Большего телесного счастья Алексей Николаевич не знал в своей жизни.

На свидание с митрополитом он опоздал на полтора часа..,

Провожая Зойку, Алексей Николаевич благодарно обнял ее у такси и ощутил на себе чей-то ненавидящий взгляд. Молодой красавец восточного типа, в отличной тройке, стоял в нескольких шагах и неотрывно, злобно глядел на них. «Наверное, с Ленинградского рынка», — подумал Алексей Николаевич.

О, если бы он был сделан из бумаги, на которой пытался овеществить столько выдуманных жизней! Тогда бы Алексей Николаевич немедленно вспыхнул и обуглился. Но, к счастью, в соответствии с биологическими законами, он состоял на семьдесят с чем-то процентов из воды — вроде живого огурца, и потому только улыбнулся красавцу, понимая, что это он должен бы обнимать и целовать Зойку. Впрочем, согласился бы он играть ту роль при ней, какая досталась Алексею Николаевичу? Навряд ли…