Плюс

То было лицо, что перекатилось обратно. Он знал лицо? То бледное, что прошел луч фонарика в Мексике и четырех недель не миновало, также было лицом. Лицом другой женщины. Бледное и не Калифорния. Хотя если присмотреться вблизи, такое же закапанное. Хоть не настолько закапанное. Заплаканное. Влажное от слез.

Но эта женщина, наполовину погруженная в Тихое море, позволяла воде омывать широко посаженные глаза своей откинутой назад головы. Они были голубыми, а его карими, он мог их видеть. И ее белки были ясно белыми с голубым.

Его взор на нее поступил к нему сквозь сосок, скрытый от глаз между двумя его пальцами на ноге. Его взор на нее тогда поднялся к нему по спирали. Прошел тогда сквозь те его части, что он потеряет в конце долгих выходных и их ему уже начинало не хватать.

Парящие буревестники и хлопающие гнутыми крыльями ныряльщики-скопы с крючковатыми клювами уже улетели в воздух открытого моря. Женщина перевернулась на спину.

Он тогда видел завихрения пены и ощущал, как извивы нездорового желания клубятся во въедливом дыму, и сделал долгий глубокий вдох. Такой долгий, что поймал тонкую пленку брызг, и его перед раздулся наружу, а она сказала: «Суета». Она засмеялась, и сине-зеленая вода затекла ей в рот и была ее цвета. Она закашлялась, села на мелководье и обняла его. Ее дыхание разбудило колено. Ниже ее плеча, что было прохладно, ее нежная железа, обернутая наружу, прижалась к стволу его голени. Кость ее руки увлажнила испод его коленей, и конец ее руки обвил вокруг спереди, дотягиваясь выше.

Все это хорошее к нему пришло. А она закашлялась еще, и многие провалы в его внезапной и громоздящейся головной боли помчались независимо туда и сюда, принося въедливую маскировку дыма — и когда она поднялась на ноги, то воздела ту ось расстояния, что была некогда известной болью, которая не была крабьим изгибом обваливания. Что пришло к нему из воздуха и отдаленного блеска его машины, из жестких стекловидных частиц в песке дюн — это тела ее сосков, а затем темнокровные поры ее сосков и все ее лицо. И не успел он этого понять, как уже последовал за изгибом ее нижней губы вверх над яркими от моря обветрившимися морщинами, высохшими и разрезанными тонкими вздутиями, и внутрь за мясистую кожу во вросшее тело, а сияющее лоно рта говорило, что Солнце было теплым.

Что поступило к нему тогда, поступило теперь, на крыле или спице его взгляда. И с ним поступил перемалывающий хруст, что превратил его в новую прожженную взрывом дыру, и с ним поступил синий дротик. И над всем этим Слабое Эхо говорило: «Гипоталамус активен». Синий дротик на этот раз был настолько в мозге, что синяя линия была непосредственно над пламенной железой, у которой он прежде останавливался. И настолько глубоко, что дротик сам мог оказаться тем, что вонзилось в него обваливающим разрезом ожога-боли. Но Имп Плюс знал, что в этот раз боль была на следующей спице дальше. Где, как видно, был и он сам. Хотя следующая спица или перешеек зрения стоял внизу и тянулся от другого полюса.

Но возникло тогда вот что: под Солнцем того весеннего побережья он увидел тогда вросшее тело ее рта: видел, как лежали края, кончики, бороздки и арки языка, которые он заметил лишь теперь, с бархатом конусов или сосочков, маленьких, как клетки световых приемников, что сами собой мигали: и в этом была суть, суть, что здесь не причиняла боль, разве что удаленным гулом, но сейчас, с другой болью, мгновенно перемалывала и скручивала его: суть была в том, что он заглянул ей в рот, чтобы найти образовавшуюся пустоту, которая была вросшим телом, и он знал тогда, что не боялся неизвестной и мозгопродирающей потери, которая произойдет на операционном столе на следующей неделе: и наоборот у него возникло новое желание. Там были слова, которые он не был готов помнить, поскольку суть желания он теперь увидел.

Но пространство желания тем днем на побережье Земли было, как он теперь видел, так же ему неизвестно, как и основание языка с бархатными сосками было незнакомо его глазам. Отличие (и вновь боль примчалась вслед за синим дротиком) в том, что здесь сейчас на орбите желание было тем, что не утрачено. Это не та бледная полоса через поры на ее спине, и борозда ее позвоночника, и это не тонкий дымок регидрированного пота из подмышки, что далеко внизу его тела волосы на икре его гладили, пока она сидела в море, и что потом поднялся к нему по той оси расстояния. Нет. Теперь на орбите он понял лишь, что цель желания тогда была неизвестна. И там, где его теперешний микровзор поступил к нему деление за делением, это неизвестное желание, занимавшее место страха, разделило свой длительный пропуск на необжигающую боль волн, которые даже тогда вечно гудели осью расстояния.

И как мозг из нескольких — скольких? — спиц, крыльев, шей или путей, словно у него не было масштаба — или, если уж на то пошло, мысль о нем — поступил к нему и вернулся, поступил крупнее и вернулся к меньшему, он получил результат этого многочисленного деления.

Результат был иной болью обваливания.

Но как только он получил этот результат, тот изменился. Поскольку синий разряд показал свой дротик сразу и потом неоднократно не только в той точке, какую Слабое Эхо могло называть гипоталамусом, прямо над свернутым пламенем, сейчас свернутым еще туже. В этот раз разряд линии или дротика продолжался дольше или сильнее на фоне Солнечного потока.

Но это не перемена. Перемена была в том, что из вываливания, вваливания, разлома, подобного промежутку, когда подушечки крови выстреливали в связки, которые все уже и уже скручивались в мгновения, подобные излучениям, но боли не было.

Хотя боль там была. Но сдерживаемая внутри его знания: и знание было о том, что взрывы в обваливании — коэффициенты, полученные из деления старой необжигающей боли расстояния на желание-с-неизвестной-целью.

Машина у края пляжа была той же, что проехала из Калифорнии в Мексику и обратно. Она не была новой, но стала неизвестной величиной. Это вынудило женщину, когда она стояла тогда позади него, рассмеяться так, что смех по спирали взобрался по его позвоночнику. «Пошли поплаваем, — сказала она, а потом, — у тебя глаза налились кровью». Он собирался бросить машину, но не сейчас.

Им пришлось убраться с пляжа в другие места, куда собирались. Но в конце долгих выходных, когда должна была произойти операция, он был бы рад бросить машину. Но не над этим она смеялась. Но если ее слова Путешествую по свету налегке означали, что она знала о проекте, то, возможно, он знала, что он бросал машину. Но это не то, над чем бы она смеялась. Он ее знал. Но что он знал? Машина не новая, но спицы были новыми. На них не было роговых пластин, как у пальцев ног. Спиц было несколько, и он их все видел. Спица облачной мембраны сдвинулась, но то же сделала и другая, но он не мог сказать, сдвинулась она вверх, вниз или вовне.

Он должен был изменить свое мышление.

Эта мысль восстановила рваную жгучую боль, разрыв обваливания. Но так быстро, что он не заметил синий дротик. Поскольку Солнечный поток был теперь меньше. Пламенная железа, куда он не осмелился добраться, свернулась тогда еще туже и тоньше.

Но он помнил запуск. И что он сейчас невесом. Однако ощущал такой вес, какого раньше не знал.

Возможно, это был радар слепого продавца газет. Мужчина сказал: «Я зацепился, и теперь у меня есть настоящий радар».

Имп Плюс сказал тогда, что радар он ощущает.

Слепой сказал: «Я вижу больше, чем ты думаешь».

Имп Плюс спросил его, что было больше, чего он видел своим радаром. Имп Плюс ощущал всю тяжесть запуска и утратил хватку той хватки, что у него была раньше, чье присутствие, насколько он знал, ему тогда не требовало называть радару.

Он раньше слышал тусклый отблеск металлического лязга в воронку перед кипой газет. Воронка была жестяной, а упало в жестянку серебро, его четвертак, но ронял его не он. «Сколько ты мне даешь?» — спросил слепой торговец газетами. «Кто-то другой бросил, верно?»