Плывун

Ночью под лестницей они с Серафимой шепотом обсуждали эту тему и опять смеялись, воображая, как Пирошникова станут мазать и как потом он весь измазанный сядет на трон.

— Помазанный, — сказал он.

— И перемазанный, — добавила Серафима.

— Царь — помазанник Божий. А народу — Царь-батюшка…

Прошедшие годы радикально изменили политические взгляды Пирошникова. Как и почти все, родившиеся в середине века, он был воспитан в социалистических идеалах, которые частично рухнули после Двадцатого съезда, а полностью исчезли в Перестройку. Вместо них стихийно, а точнее, под воздействием прессы и телевидения, явился набор либерально-демократических идей насчет свободы слова и собраний, всеобщих выборов, рыночной экономики. Однако свобода слова превратилась в политическую демагогию, выборность обернулась фальсификацией голосов, а рыночная экономика вместе с обилием товаров привела к такой чудовищной власти денег, цинизму и расслоению общества, о каких ранее просто не слыхали.

А главное, народ перестал ощущать себя единой нацией, одной семьей, во главе которой стоит Тот, Кого Любят.

С этим последним всегда была досадная недостача. Просто любви без дополнительных условий как-то не получалось. Необходимо было прикладывать к ней страх, зависимость, корысть, зависть, а также глупость, близорукость и невежество. Вот тогда и получалась государственная любовь, и шли ходоки на поклон, хотя чаще не доходили, увязая кто в лесах, кто в застенках, но тем пламенней была любовь к Государю, какими бы словами ни называлась эта должность в разные времена.

Нет, Государя следовало любить за то, что он есть, больше ни за что. И верить ему, и любоваться им, не особенно вдаваясь в его деятельность. Он должен быть красив, молод и мудр — и совершенно ничего не знать о России. Династия Романовых справлялась с этими требованиями, пока ее не упразднили, дальнейшее было печально — и не столько из-за недостатка молодости и красоты государей, сколько из-за проблемы престолонаследия.

Казалось бы, простая вещь, рассуждал Пирошников. Как сказано у Булгакова, нить может перерезать тот, кто подвесил. Отсюда следует вывод, что демократически избранный Государь может быть смещен с трона, а тогда какой же он Государь?

Государь — это нечто незыблемое, как само Государство, и лишь естественная смерть и законное престолонаследие охранят эту незыблемость.

И тогда успокоятся горлопаны, а всякая попытка бунта будет пресекаться решительно и жестоко, со всею любовью. Ибо любовь Государя — это кара предателей.

Но не о таком карающем правителе мечтал Пирошников, а именно о царе-батюшке, об отце, которого был почти лишен в детстве, и о семье, в которой любят и помогают друг другу. Он был уверен, что так называемый «советский проект» (омерзительное техническое название семидесятилетней жизни народа) создал-таки оболочку нового, советского человека, которая не успела прорасти вглубь и быстро слиняла, как змеиная кожа, обнажив змеиную, звериную сущность.

Теперь эта сущность мстила прекрасным воспоминаниям о любви и братстве свинарок и пастухов на фоне единственной в мире широкой страны, где было много лесов, полей и рек, а диких обезьян, наоборот, не было.

Теперь обезьян стало существенно больше.

Пирошников вполне сознательно лелеял в себе эти безумные реакционные взгляды, понимая, что только они могут противостоять либеральному безумию.

Клин, как всегда, вышибался клином.

Поэтому его возвращение на минус третий не имело ничего общего с демократическим опрощением, а было скорее попыткой приобщиться к роли если не царя, то батюшки.

Запланированный переезд на старое место начался с самого утра, когда явились на работу охранники. Геннадий быстро объяснил им задачу, и уже через минуту первый отряд с пачками книг в руках погрузился в лифт, а второй потащил диван вниз по лестнице, потому как в лифт он не помещался.

Геннадий возглавлял экспедицию с диваном, а Пирошников с ключами от боксов поехал в лифте с книгами.

Он вышел на минус третьем не без опаски. Как встретит его народ, который совсем недавно изгнал возмутителя спокойствия, безуспешно пытавшегося с помощью Поэзии обустроить и поправить покосившееся жилище? Что-то здесь было от возвращения Солженицына, так он подумал не без тщеславия.

Нет, он не ждал цветов и рукоплесканий. Но хотя бы элементарной отзывчивости, желания загладить старую ссору и протянуть руку дружбы хотел бы предполагать от домочадцев.

Этаж встретил его пустым коридором и подозрительной тишиной. Возможно, все еще спали, не было и десяти утра, но с другой стороны, не столь уж ранний час, пора просыпаться, господа! Пора просыпаться.

Минус третий был пуст и безмолвен, лишь ветер гулял по наклонному коридору.

Тем страннее выглядела эта процессия дюжих молодцев, нагруженных пачками поэтических книг, во главе с пожилым господином, который, хромая и тяжело дыша, двигался вверх по наклонной плоскости.

«В белом венчике из роз… В белом венчике из роз…» — повторял он про себя.

Наконец они достигли двери с номером 17, и Пирошников уже достал из кармана ключи, как вдруг заметил, что дверь слегка приоткрыта. Он потянул за ручку и заглянул внутрь.

В маленькой прихожей никого не было, лишь висел на стене забытый постер магазина «Гелиос», на котором была изображена молодая привлекательная каратистка в белом кимоно в момент нанесения зубодробительного удара голой пяткой в челюсть неприятного толстячка, чем-то похожего на Выкозикова.

Каратистка же, в свою очередь, напоминала поэтессу Тоню Бухлову.

Под этой впечатляющей картиной была лишь одна крупная надпись:

ПРЕСВОЛОЧНЕЙШАЯ ШТУКОВИНА! —

очевидно, намекающая на вечное существование Поэзии.

Этот плакат по просьбе Пирошникова изготовили в свое время члены объединения «Стихиия».

Пирошников осторожно вошел в прихожую и, приблизившись к двери в большую комнату, ранее занимаемую магазином, толкнул дверь.

Его взору открылась картина комнаты с пустыми стеллажами, в которой у боковой стенки, свернувшись калачиком на надувном матрасе и подложив под голову собственную куртку, спал Август, юноша со взором горящим.

Пирошников подошел ближе и остановился над ним. Сзади охранники принялись вносить пачки книг и ставить их на стеллажи, не распаковывая.

— Эй, Август… — тихо позвал Пирошников.

Юноша открыл глаза, и в глазах этих отразилось смятение. Он поспешно вскочил на ноги и стал зачем-то кланяться Пирошникову по-японски, сложив ладони лодочкой у груди и повторяя:

— Сэнсей! Сэнсей!

И бормоча неразборчиво слова извинения и благодарности.

— Ничего страшного… — покровительственно заметил Пирошников. — Вы мне нисколько не помешали… И не навредили.

Август поспешно закивал: да, да, не навредил нисколько!

— Вы уж извините, — Пирошников развел руками, — но мы вынуждены возвратиться на круги своя…

— На круги, понял… — продолжал кивать Август.

— Заходите, в общем.

Август поспешно подхватил свою куртку и матрас и принялся протискиваться с надутым матрасом в проем двери. Охранники помогли ему сложить непокорный матрас вдвое, он выскочил с ним в коридор, раздался хлопок распрямившегося матраса — и Август ринулся куда-то вверх по направлению к кафе «Приют домочадца».