По дороге в вечность

Ее глаза приоткрываются, и я облегченно вздыхаю:

– Кэмрин, посмотри на меня.

Она рассеянно водит глазами, потом ей удается сфокусировать взгляд на мне.

– Ну чего? – со стоном спрашивает она и пытается снова опустить веки, но я хватаю ее за плечи и заставляю сесть.

– Я сказал, просыпайся. Не закрывай глаза.

Кэмрин садится. Тупо озирается. И опять – в ее реакциях ничего необычного. Так ведет себя каждый, кого насильно разбудили и кому очень хочется спать дальше.

– Сколько таблеток ты проглотила?

Это уже спрашивает Мишель. Она стоит в дверях, у меня за спиной.

– Может, вызвать тебе «скорую»?

Вопрос Мишель производит волшебное действие. Кэмрин мгновенно просыпается. Может, испугалась «скорой»? Или до нее наконец дошел смысл моих вопросов? Теперь Кэмрин смотрит на меня широко раскрытыми испуганными глазами.

– Сколько этих чертовых таблеток ты проглотила? – снова спрашиваю я.

Кэмрин смотрит на ночной столик, где стоит пластиковый флакон. Судя по маркировке, такие лекарства отпускают строго по рецепту. Кэмрин несвойственно долго спать. Я все понимаю: она вчера устала. До полудня я вообще не дергался. Но она не проснулась ни в час, ни в два. Когда я вошел в комнату, чтобы проведать ее, мне на глаза и попался этот чертов флакон. Он валялся на полу.

– Кэмрин!

Я снова ее трясу, пытаясь вернуть внимание.

Она смотрит на меня, и в ее глазах отражается несколько эмоций. Я не знаю, какая из них сильнее: ощущение униженности, раскаяние, обида, гнев или покорность судьбе. Потом ее глаза наполняются слезами. У нее начинают дрожать плечи, затем все тело. Она падает мне на руки и отчаянно рыдает. Это разрывает мне сердце.

– Эндрю, – окликает меня Мишель.

– Не волнуйся, с нею все будет в порядке, – не оборачиваясь, говорю я.

Я готов сам заплакать и в то же время продолжаю злиться на Кэмрин. Мне сдавливает грудь.

Мишель тихо закрывает дверь.

Я даю Кэмрин выплакаться. Моя рубашка становится мокрой. Я молчу. Говорить мы будем потом. Ей надо вылить все слезы, которые она удерживала в себе. Но злость и обида не проходят. Надо взять себя в руки, иначе я могу наговорить ей совсем не тех слов. Я обнимаю ее дрожащее тело, целую ей волосы и пытаюсь не заплакать сам. Злоба и обида мне в этом помогают.

– Я очень виновата! – восклицает Кэмрин.

За какой-то миг я успеваю ощутить ее пронзительную боль, отчего мои дурные чувства улетучиваются. Еще крепче обнимаю Кэмрин.

– Ты передо мной извиняешься? – удивляюсь я.

Отстраняю ее от себя и неистово мотаю головой. Потом возвращаюсь к вопросу, заданному несколько минут назад.

– Ты мне так и не ответила, сколько таблеток ты проглотила, – говорю я, глядя ей в глаза.

– Всего три. Вчера ночью. Никак не могла уснуть.

– А сколько их было во флаконе?

– Не знаю. Наверное, двадцать.

– И давно ты их принимаешь?

– Со вторника, – помолчав, признается Кэмрин. – Эти таблетки прописали моей матери. Я случайно наткнулась на них, когда у меня болела голова. Думала, быстрее пройдет. Потом начала принимать уже… так…

В ее глазах снова блестят слезы.

Я вытираю их.

– Как же так, Кэмрин? – Я обнимаю ее. – О чем ты думала?

– Ни о чем! – всхлипывает она. – Сама не понимаю, что со мной.

– Нет, ты очень хорошо понимаешь, что с тобой. – Беру ее лицо в ладони. – Потеря Лили тебя подкосила, и ты не знаешь, как с этим справиться. Жаль, что ты все это носишь в себе и до сих пор не захотела поговорить со мной.

Кэмрин не пытается вырваться из моих рук, но отводит глаза. Каждая секунда ее молчания очень больно бьет по мне.

– Кэмрин! – Я безуспешно пытаюсь заставить ее смотреть мне в глаза. – Поговори со мной. Ты должна поговорить со мной. Ты ведь не сделала ничего плохого. Ты не могла предотвратить случившееся. Тебе нужно это знать. Ты должна по…

Она вырывается и теперь смотрит на меня. Глаза полны боли и… чего-то еще.

– Это моя вина! – заявляет она и отодвигается. Потом встает с кровати, скрещивает руки на груди и поворачивается ко мне спиной.

– Кэмрин, это не твоя вина. – Я подхожу к ней.

В последнюю секунду она стремительно поворачивается и кричит:

– Нет, Эндрю, это моя вина! – Слезы ручьями катятся у нее по щекам. – Мне было никак не отделаться от мыслей об оборотной стороне своей беременности. Она спутала все наши замыслы. Мы четыре месяца торчали в Галвестоне. Я не представляла, как мы вообще куда-то выберемся с ребенком! Такие мысли не проходят бесследно. Это моя, и только моя, вина, что мы потеряли Лили, и я продолжаю ненавидеть себя за то, что я такая! – Она закрывает лицо руками.

– Кэмрин, не наговаривай на себя! – Я снова подбегаю и обнимаю ее. – Ты ни в чем не виновата. – Едва ли когда-нибудь в моем голосе было столько страсти. Мы оба дрожим. – Посмотри на меня. Я понимаю твои чувства. Но если родители теряют ребенка, пусть и не успевшего родиться, они виноваты оба. Я тоже виноват. Я много думал об этом. Если бы Лили можно было спасти, я бы сделал все.

Кэмрин не надо ничего говорить. Я знаю: ее чувства совпадают с моими. Но она все равно произносит:

– Я не сожалела, что забеременела. И я… я хочу, чтобы Лили вернулась.

– Знаю, знаю. – Я веду Кэмрин и сажаю на краешек кровати. Сам сажусь на корточки, упираясь руками в ее бедра. Потом беру за руки. – Ты не виновата.

Она смахивает слезинки. Затем мы молча сидим. Долго. Мне это время кажется вечностью. Кажется, что Кэмрин верит мне либо не хочет спорить. Потом она смотрит на стену у меня за спиной и тихо спрашивает:

– Неужели я теперь превращусь в лекарственную наркоманку?

Мне хочется смеяться, но я сдерживаюсь. Лишь качаю головой и ласково улыбаюсь, слегка надавливая пальцами на ее запястья:

– У тебя был момент слабости. Даже очень сильные люди не застрахованы от такого. Двадцать таблеток болеутоляющего, проглоченные за четыре дня, не сделают тебя наркоманкой. Конечно, за такое никто не похвалит, однако зависимость ты не приобретешь.

– Эйдан и Мишель, наверное, уже составили мнение обо мне.

– Успокойся. Они нормальные люди. Они не будут считать тебя наркоманкой. И никто другой тоже. – Сажусь рядом с нею. – Это вообще никого не касается. Мы с тобой сами разберемся.