По древним тропам

— Вот, посмотри, даже весной ни капли влаги! И ты хочешь напоить эту землю нашей ленивой Карасу?! Нет, этот бугор создан только для кладбища.

— Зачем так пренебрежительно говорить о земле, — сказал Амут. — Вы хотите, чтобы любая земля родила сама по себе, посеял, собрал — и все дело. А такую землю мы уже распахали, райские кущи кончились, надо вкладывать в землю, чтобы получать от нее желаемое. И потом, Талип-ака, ваши же агрономы сказали, что почва этого богара — настоящий клад. А вы почему-то игнорируете их и вообще… Вы недружелюбно относитесь к молодым специалистам.

Вот тогда-то и сказал, перейдя на «вы», Талип Сабиров те самые слова, которые глубоко оскорбили Амута.

— Да вы, молодой человек, упрямее старого Миргияса. И вообще — я бы вам советовал больше думать о своем больном и, я бы сказал, брошенном отце, вместо того чтобы поносить меня…

Амута словно ударили по лицу.

— Талип-ака! Какое отношение имеет болезнь моего отца к нашему делу?! Или вам нечем крыть, если вы ухватились за сплетни дураков?!

— Нет, дорогой мой, не в этом дело. Мне есть чем крыть, в крайнем случае я могу просто приказать тебе, понял? Дело в том, что Миргияс-ака тоже был мечтателем, — начал Сабиров издалека. — Он не хотел никого слушать. И сколько раз смешил людей своей возней с этим мертвым клочком земли. А чем все кончилось? Тем, что Черный богар отнял у него руки и ноги. Чего ты пожимаешь плечами? Откуда у него паралич?..

У Амута потемнело в глазах. Он спешился и неровно пошел к старому руслу, по которому отец когда-то пытался поднять воду к богару. Здесь Амут остановился, сжав кулаки, и так стоял, медленно приходя в себя, чувствуя спиной мерное и теплое дыхание коня. Потом он обвел взглядом Черный богар, вздохнул в полную грудь и, взяв повод, двинулся вверх по старому руслу, как по верной тропе. Поднявшись на холм, Амут обернулся и, прикрывая глаза ладонью от слепящего солнца, долго смотрел на родное село…

* * *

Миргиясу делалось все хуже. Он уже терял сознание, а в те минуты, когда рассудок возвращался, Миргияс ясно сознавал, что ни внука, ни обводненного Черного богара ему не увидеть, хотя он не сомневался на этот счет в сыне.

Через несколько дней из района вдруг пришло указание провести на Черном богаре мелиоративные работы.

В самый разгар работы на Черном богаре Амут поехал в больницу, чтобы привезти отца домой. Однако Миргияс отказался вернуться в село, сказав, что будет только обузой. На этот раз, как показалось Амуту, отец был совершенно спокоен, не спрашивал, как обычно, о мелочах, не смущал Амута разговорами о внуке. Он лишь — как и прежде — не забывал выразить словом или взглядом, улыбкой, что доволен своим сыном, и это было единственным утешением для Амута в эти трудные дни…

…В эти же дни председатель колхоза неотлучно день и ночь находился рядом с молодым инженером. Сабиров вдруг бросился в другую крайность — посчитал себя виноватым во всех трудностях семьи Амута и теперь откровенно сожалел об этом. Он несколько раз порывался извиниться перед молодым инженером за то, что произошло у них на Черном богаре. Амут, казалось, все забыл за работой, и Сабиров решил, что все обойдется и не стоит в его положении и возрасте открыто извиняться перед сыном старого Миргияса.

Строительные работы, приостановившиеся во время весенней пахоты и уборки урожая, в полную силу возобновились осенью, и теперь оставалось проложить лишь бетонные желоба на последних метрах. Все было готово: в любое время можно было пустить воду по каналу, а на всей площади Черного богара прорыли побочные арыки с запрудами, которые должны были заставить воду расползтись по земле. Амут спешил закончить работу, он очень хотел, чтобы отец увидел, как вода придет на Черный богар. Об этом часто заговаривал и Сабиров:

— Надо спешить, завтра пустим! — торопил строителей председатель. — Но, браток, все это должен увидеть Миргияс-ака. Непременно должен. Надо привезти его, я дам машину…

Вода пошла по бетонному каналу. Сначала робко, словно пробуя ложе, затем все напористей она — прозрачная, холодная — легко ринулась по каналу, будто струилась по нему от века. Но дехкане, знавшие историю Черного богара, восприняли минуту как особенную, они волновались, радовались, двигаясь вдоль канала вслед за водой. Старики вспоминали своего мираба — старого Миргияса, говорили о том, что сегодня исполнилась его мечта.

Через пару часов Сабиров и Амут были в больнице. Узнав, что вода пришла на Черный богар, старый мираб привстал на локтях, отнимая тяжелую голову от подушки.

— Вот видите… вот… везите меня домой, домой!

Брезентовый верх газика был снят. Полулежа на подушках, опираясь на плечо сына, старый мираб смотрел на влажную землю Черного богара. Лицо Миргияса ожило, горькие морщины расправились в улыбке. Миргияс с радостью и страхом слушал, как неровно и сбивчиво, но в полную силу стучит его сердце. Старик жадно ловил ноздрями запахи влажной земли, мокрой травы, которые были свежи и остры, словно только что над степью пролетел грозовой весенний дождь, и которые можно услышать только при встрече, после бесконечно долгой разлуки истосковавшихся друг по другу человека и земли.

В свой дом, где жили его дед и отец, где жил он сам и где живет теперь его сын, Миргияс вернулся оживленный, с легким, светлым чувством. Его все не покидало ощущение, что наконец-то он сделал большое, необходимое для всех и, главное, для себя дело, без которого жизнь была бы неполной, недожитой.

Пока Миргияс смотрел на Черный богар, напоенный руками сына, перед его глазами прошло многое из того, что составляло смысл его жизни, и еще — сад, теперь позолоченный мягкой осенью, старый вяз, который был посажен отцом, когда тот научился держать в руках кетмень, радости и беды, которые входили в их дом и покидали его, беседка в глубине двора, всегда увитая диким виноградом в окружении цветов, которые так любила мать Амута…

Когда Миргияса ввели под руки в дом и положили на кровать, прямо перед собой — на стене — он увидел большой портрет жены. Родные, дорогие ее глаза смотрели на Миргияса понимающе, с давней, всегда желанной любовью, и под его сердцем в тесноте старой, уставшей дышать груди, метнулась горячая боль.

Миргияс медленно закрыл глаза, попытался глубоко вздохнуть и — затих, уже не слыша себя, тишины родного дома, голоса сына, стремительно вбежавшего в комнату…

Всю ночь Амут просидел у изголовья отца. Лишь на рассвете он встал и тихо вышел на крыльцо. По степи, поднимаясь к небу, растекался прохладный синий свет. Где-то, бормоча, переливалась вода. За селом по берегам реки туго шелестел тальник. Амут опустился на ступеньку крыльца, спрятал лицо в ладони. Неожиданно вспомнив что-то, он поднялся и поспешно пошел к задней стене дома. Там, прислоненный к стволу вяза, стоял кетмень, иступленный о землю, на которой он родился, с отполированным ладонями отца черенком. Амут взял кетмень, долго смотрел на него и вдруг, сдерживая слезы, начал рыхлить этим кетменем землю вокруг старого вяза…

Перевод А. Самойленко.

СХВАТКА

I

Гражданская война в России уже окончилась, но в Средней Азии и Семиречье было еще беспокойно, особенно в пограничных районах. Здесь пока оставались крупные и мелкие басмаческие банды.

Бандиты, затаившиеся зимой и весною 1921—1922 годов, к лету опять появились в окрестностях Джаркента, Галжата и разграбили имущество и скот нескольких дехкан. Через несколько дней из Чилика и Талгара угнали несколько табунов лошадей и убили двух конюхов.