По дуге большого круга

Шторм кончился на шестые сутки.

В последнюю ночь старого года перечитывал историю капитана Ахава и Белого Кита. Меня тронул пронзительный дух одиночества, который веет над палубой «Пекода», гоняющегося за Моби Диком. Может быть, оттого и ушли в океан Измаил и его товарищи… Не сумели разделить судьбу с кем-либо на суше и обрекли себя на еще большую изоляцию от всего человечества.

Уже в первой главе романа о Белом Ките Герман Мелвилл пытается объяснить загадочную тягу людей к морю. «Почему всякий нормальный, здоровый мальчишка, имеющий нормальную, здоровую мальчишечью душу, — спрашивает Мелвилл, — обязательно начинает рано или поздно бредить морем? Почему сами вы, впервые отправившись пассажиром в морское плавание, ощущаете мистический трепет, когда вам впервые сообщают, что берега скрылись из виду? Почему древние персы считали море священным? Почему греки выделили ему особое божество, и притом — родного брата Зевса? Разумеется, во всем этом есть глубокий смысл. И еще более глубокий смысл заключен в повести о Нарциссе, который, будучи не в силах уловить мучительный, смутный образ, увиденный им в водоеме, бросился в воду и утонул. Но ведь и сами мы видим тот же образ во всех реках и океанах. Это — образ непостижимого фантома жизни; и здесь — вся разгадка».

Возможно, что во всех нас живет подсознательная память о далеких пращурах. Они жили в невообразимо древние времена, и первая искорка жизни загорелась в них именно в океане. Потом пращуров неистово потянуло на берег, как тянет нас после шестимесячного рейса. Они выползли на сушу, впервые ощутив тяжесть собственного тела, и теперь мы, их потомки, с тоскою глядим на безвозвратно покинутую колыбель всего живого на планете. Безвозвратно ли?

«Капитан Ахав гонялся за Моби Диком, видя в нем олицетворение вселенского зла, — подумал я, откладывая книгу и протягивая руку, чтобы погасить лампу над изголовьем. — А зачем мне так нужен Сельдяной король?»

Уснул незаметно, легко и проснулся от стука в дверь. Меня будили по заведенному правилу в семь утра. Услышав голос старпома, он говорил всегда вежливо «доброе утро», спросил его про погоду.

— Небольшой ветерок, ясно, — ответил старпом. — Зыбайло, правда, не стихает, Игорь Васильевич.

Про зыбь он мог и не говорить. Ее и так ощущал.

На завтрак — уха, сыр, масло, предпраздничные куриные консервы. Командиры мои оживленны и немного грустят. Разговоры о доме, о былых встречах Нового года, о полученных радиограммах с берега. Их вручили не всем, некоторых поздравят спустя неделю, беднягам, праздник будет не в праздник, маяться станут до тех пор, пока не прилетит из-за океана дорогая весточка. Потому пусть примут к сведению жены и близкие моряков: лучше посылать поздравления им недели за две до события. Ведь к празднику на радиоцентрах скапливается множество таких радиограмм.

Особенно мрачен второй штурман, Володя Евсеев. Он недавно женился, молодой жене, видимо, не очень доверяет, хотел даже взять ее буфетчицей вместо Полины. Я не возражал, но в кадрах задробили. Вообще-то, если женщинам разрешают ходить в море, то пусть с нею рядом будет законный муж. Лучше, конечно, матрос или моторист, электрик. Штурман или механик с женою под боком — не смотрится это как-то, и перед командой неловко…

После завтрака поднялся на мостик. Из Дэвисова пролива шпарит в правый борт, курсовой угол градусов пятьдесят, ветрище баллов до восьми. Он и валяет траулер с боку на бок, но приемлемо валяет, жить можно.

В обед опять разговоры о береге, о женщинах. Володя Евсеев морщится, нехотя ковыряет вилкой в тарелке. Обед, правда, так себе, хреновый, праздничный будет в восемнадцать ноль-ноль. В это время в Москве наступит уже Новый год. Но мне кажется, что Евсеев чересчур демонстративно обращает мое внимание на заболевший у него вдруг желудок. Не задумал ли он тягу дать с промысла? Чувствую, как ревность прямо-таки рвет в клочья парня.

Проснулся к четырехчасовому чаю, хотя его сегодня и не будет. Сработал рефлекс.

Спустился в салон. Так уже блестит игрушками небольшая елочка, в Мурманске запаслись и держали в морозильной камере, чтоб не осыпались иголки. Снял с елки небольшую рыбку, мой личный улов на 50-м градусе западной долготы. Если когда-нибудь будет у меня дом, а в доме зажгут на новогодней елке праздничные огни, к остальным игрушкам присовокуплю и этот небольшой трофей…

Огромная стенгазета с юмористическим окрасом. Дружеские шаржи. Технолог Павлов бродит среди штабелей из ящиков с тресковым филе. Механики приделали траулеру крылья и воздушные винты на мачтах. Доктор сладко улыбается во сне, окруженный десятком звучащих магнитофонов, он у нас изрядный меломан.

Не забыли и обо мне, посвятили даже два сюжета. На одном рисунке Нептун вручает капитану ключ от Лабрадора. На втором я сижу на корме с сачком, пригорюнился… А из воды вылезает Сельдяной король и говорит мне:

— От кашалота я ушел.

От акулы ушел.

И от тебя, Игорь Васильевич, уйду.

Ты уж не сердись, дорогой…

И ведь похоже, черти, нарисовали… А откуда они про Короля знают? Не иначе Миша проболтался, Заферман. А может быть, и сам Лямин, это ведь с ним ходили мы в ихтиологический музей.

Потом я гладил брюки. Мне нравится эта работа и уже с первого курса мореходки проделываю ее сам. Дома ли, в море — никому не доверяю гладить брюки. За этим занятием и застал меня помполит.

— С наступающим, Игорь Васильевич! — сказал он мне с порога. — На самообслуживание перешли?

— А я всегда сам себя обслуживаю, Дмитрий Викторович. Мореходская привычка…

— Капитану можно себе позволить, чтоб за ним Полина надзирала, — пожал плечами помполит.

У меня мелькнула озорная мысль спросить его: как бы он отнесся к возможности «разложения» для капитана… Наверное, закрыл бы глаза на этот грех духовный мой помощник. Мне кажется, что он даже как-то любит меня по-своему… И страдал бы оттого, что изменил принципам, но «стучать» бы никуда не стал. И потому не спросил Викторыча ни о чем, прошел с брюками переодеться в спальню.

— А мне Полина костюм отменно отутюжила, — сообщил несколько смущенно помполит, когда я при всех регалиях возник в кабинете. — И рубашку накрахмалила. Помялась в чемодане…

— И правильно, что накрахмалила, — сказал я. — Пошли к народу?

— Тут я сценарий праздника принес, — начал было Дмитрий Викторович. — Не взглянете, Васильич?

— Некогда уже. Да и что я понимаю в сценариях… Идем, комиссар, люди ждут.

В салоне было полным-полно. Отсутствовала лишь вахта: штурман и рулевой стояли на мостике, и в машине оставались люди. Все остальные ждали нас. Едва мы с помполитом вошли, команда оживилась, ну, мол, сейчас развлечемся… Концерт ждали. И я так подумал. Но мой Викторыч пробился к самой елке, где соорудили площадку для артистов с занавесом, и принялся зачитывать доклад. По углам недовольно заныли, но я медленно повел взглядом по салону… Надо ведь поддержать помполита, моя рука, правая ли там, левая, а моя… Хотя и пожалел, что не заглянул в сценарий, доклад бы я, конечно, отменил.

С полчаса томил нас Викторыч, едва праздник в производственное совещание не превратил. Наконец он сел рядом, лоб утер, шепнул мне: «Сейчас вроде спектакля будет. Сам писал!»

Ну, подумал я, держитесь, рыбаки… А тут и Дед Мороз заявился, в нем сразу признали Васю Филинского, рыбообработчика, но сделали вид, будто верят во всамделишного Мороза.

С Дедом Снегурочка пришла — молоденькая подавальщица Галя из матросской столовой. С места в карьер спрашивает Васю — Деда Мороза: «Дедушка, а почему у тебя такая большая палка?»

Тут весь салон едва не свалился на палубу, команда рыдала от смеха.

Вася же, не моргнув глазом, переждал, когда стихнет хохот, отвечал: «Бездельников буду колотить…»

Искоса взглянул на судового драматурга, Викторыч немного недоумевал, почему засмеялись несколько раньше, нежели он планировал, но вид у него был горделивый.

После концерта я поздравил команду, пожелал всем счастливого завершения рейса в новом году, чтоб с берега приходили только добрые вести и на пай пришлось каждому столько, сколько он сам себе прикинул.