По Европе

Свистел сирокко, по небу низко плыли серые тучи. Серое, совсем сахалинское небо.

Город проснулся и шумел.

Но это не был тот весёлый шум, с которым просыпаются итальянские города. Словно весёлый приветственный крик восходящему солнцу.

Шум Реджио был печальным шумом. Словно весь город жаловался и просил милостыню.

Я пошёл пройтись.

Во всём городе одна большая улица.

На всех углах, на всех простенках колоссальные афиши. Огромные красные буквы кричат название эмигрантских пароходов.

Как будто весь город собрался уезжать.

Ветер рвёт афиши, треплет лохмотья, и даже дома кажутся все в лохмотьях.

А кругом толпа нищих, слепых, хромых, калек, здоровых, женщин с грудными детьми, детей, стариков.

Красные буквы на афишах словно кричат и манят:

— Ну, что вам здесь делать, в этом скверном, печальном месте?! «Там, за далью непогоды, есть блаженная страна»…

Прошёлся по набережной.

Шторм всё разыгрывается. Лодки и снасти тащат на берег. Работают мужчины, женщины, дети. Дряхлые старики и те тянут за верёвки.

Красные, суровые, обветрившиеся лица.

И всё это, старое и молодое, кидает работу, чтоб попросить милостыню у проходящего.

Прошёл на базар.

Кажется, одна разрубленная на мелкие кусочки туша худощавого, чуть ли не умершего своей смертью от истощенья быка — на весь базар.

Город питается одной зеленью. Даже рыбы мало на базаре. Рыба — «товар». Рыбы не едят. Рыбу отправляют.

9 часов. Пора в суд. В сопровождении толпы нищих иду к «муниципальному дворцу».

По дороге газетчик. Орёт социалистический журнал. И немедленно:

— Не угодно ли синьору una rogazzina?! [71] Ah! Che rogazzina!

— В 9-то часов утра?!

— Ничего не значит. Ей всё равно.

Дальше опять газетчик. Орёт католический журнал. И сейчас же конфиденциально:

— Не угодно ли синьору una bambina! [71] Ah! Che bambina! Сейчас не угодно, — прикажете потом зайти в гостиницу?!

Захожу побриться.

Парикмахер-мальчишка пальцами, которые знают мыло только на щеках посетителя, размазывает по лицу пену и наклоняется с обольстительной улыбкой:

71

Девочка.

71

Девочка.

— Не угодно ли синьору una rogazzina?! Ah! Che bella rogazzina!

— Да сколько же твоей rogazzina’е лет?

— Двенадцать! — спешит успокоить он. — Угодно синьору моложе?

— Ты вот ламп заправлять не умеешь!

Смотрит с изумлением.

— Тебе хозяин вчера велел заправить лампу, а ты керосин пролил. Руки воняют.

Одобрительно машет головой:

— Действительно, вчера разлил! Так угодно синьору una rogazzina?!

Таков этот нищий Содом.

Подхожу к одному входу «муниципального дворца», — солдаты с примкнутыми штыками:

— Нельзя!

Подхожу к другому, — солдаты с примкнутыми штыками.

Куда ни повернись, — штыки.

Окружный суд в Реджио напоминал скорее крепость.

Надо было заручиться чьей-нибудь помощью. В воротах под аркой сидели за столиками, перемазанные в чернилах, уличные адвокаты и за сольди строчили жалобы и прошения клиентам, ободранным уже до суда.

Я выбрал какого понадёжнее.

Вероятно, великий юриспрудент. Он был больше всех перемазан в чернилах, а когда писал, высовывал даже язык и прикусывал от наслажденья.

Весь вид его в эту минуту говорил:

— Я те, брат, такую сейчас штуку загну, — год не разберёшь!

Я подошёл к юриспруденту и предложил:

— Хотите заработать пять лир?

Лицо юриспрудента выразило испуг. Он даже с опаской оглянулся кругом.

«Уж не хочет ли синьор, чтоб я кого-нибудь зарезал?»

Но сейчас же готовность на всё разлилась по лицу. Юриспрудент засунул перо за ухо и вскочил.

— Что угодно синьору?

— Мне надо пройти в зал заседания.

— У синьора нет билета?

— Если б был билет, я бы к вам не обращался!

Лицо юрисконсульта выразило размышление глубокое.

Но на один миг. Через момент все адвокаты уже кинули работу и были около «нашего» стола.

— Что угодно синьору? Что угодно? Что угодно?

Они зажестикулировали, закричали все сразу.

— Сейчас сделаем! — радостно крикнул мне юрисконсульт.

Образовалась консультация.

Из разных дверей выглядывали какие-то лица, вмешивались, спорили, кричали. Моё дело разрасталось. В него уже было замешано до двадцати человек.

Они кричали что-то на своём тарабарском калабрийском наречии; если бы судить по жестам, то разговор должен быть в таком роде:

— Много ты понимаешь?!

— Кто?! Я?! Я?! Я?!

— Ты! Ты! Дрянь ты, и больше ничего!

— Я — дрянь?! Ты негодяй! Ты убийца! Смотрите на него, люди добрые! Вот убийца! Зовите карабинеров! Пусть ведут его в тюрьму! О Господи! Где же справедливость?! Убийца, и нет карабинеров, чтоб его взять!

— Убью!

— Хватайте его! Хватайте! Ответите все!

— Пустите! Пустите! Я его зарежу!

— Караул!

— Стойте! Стойте! Давайте о деле. За этим делом надо обратиться к министру.

— Что министр?! В парламент!

— К королю!

— Нет, и не в парламент! И не к королю! А не иначе, как к Самому Господу Богу!

Но тут юрисконсульт, весь мокрый, утирая чернильными пальцами пот со лба, подал мне грязную карточку:

— Синьор, пожалуйте!

Ради меня вызвали одного из публики, купили у него билет, и теперь сторож, стоя в дверях, приглашал:

— Синьор, прошу!

— Вы идите только за ним и будьте спокойны! — уверял меня юрисконсульт.

Я оставил их делить с криком и воплями мои пять лир, и пошёл за сторожем.

Внизу лестницы стояли два солдата. Наверху снова два солдата.

У притолоки два солдата, когда отворили дверь, — по ту сторону снова — два солдата.

В пустых комнатах раздавался стук об пол прикладов, звон шпор, шаги часовых.

В каждой комнате стояла стража.

На всяком подоконнике сидели карабинеры.