По Европе

— Дон такой-то!

— Маркиз такой-то!

— Гранд такой-то!

Мазантини отвечает на это величественно. Удостаивает.

Бомбита-Чико приятельски хлопает по руке, с видом доброго малого, готового хоть сейчас пойти и выпить на ты.

Кванита обеими руками пожимает руку носителя громкого титула:

— Я так счастлив! Я так польщён! Простите, я вас, кажется, испачкал, у меня руки в крови!

Хор со всех сторон твердит:

— Вы играли сегодня великолепно!

— А ваш второй бык! Какой удар!

— Изумительно!

Мазантини цедит сквозь зубы, едва наклоняя свой стройный стан:

— Вы слишком добры!

Мальчишка Бомбита-Чико с сияющими глазами и радостно возбуждённым лицом спрашивает:

— Правда, хорошо? Правда, хорошо?

Кванита, третья знаменитость Испании, весь изгибается:

— О сеньор!.. О сеньор!.. Мне так лестно слышать это от вас.

За этими кровавыми кулисами, как и за всякими:

— Мы, бедные артисты, зависим от всякой скотины! — как объяснял мне один знаменитый артист, когда я спрашивал, какой чёрт заставляет его вожжаться с купцами.

Как у нас с артистами, в Испании познакомиться с тореро считается за честь, а уж попьянствовать — за счастье.

Каждый поклонник, глядя на тореро, думает:

«Вот бы хорошо с ним выпить!»

И в Испании поклонники так же спаивают тореадоров, как у нас талантливых артистов.

— Я знаком с Мазантини! — это звучит также, как:

— Я знаком с Мазини.

Когда старший Бомбита был ранен в Мадриде, инфанта Изабелла присылала осведомляться об его здоровье.

Знакомства Мазантини ищут особенно. Он самый развитой и образованный из тореро. Говорит, кроме испанского языка, по-итальянски и по-французски.

Он вращается в обществе аристократических поклонников.

Маленькая деталь. Мазантини большой друг с Баттистини. Знаменитый баритон поёт тореадора в «Кармен», в костюме, который подарил ему Мазантини. Настоящий костюм, в котором «играл» настоящий тореро, с настоящим красным плащом, на котором остались настоящие следы настоящей крови настоящего быка.

Ничего более настоящего нельзя придумать!

Жизнь тореадора проходит на рогах у быка.

Каждый раз, «играя», он чувствует, как рог скользит у него около груди, около живота.

Наклоняясь, чтоб всадить шпагу по самую рукоятку, он чувствует рога около рёбер.

Момент отделяет его от вечности.

Момент, в который замирает цирк, — чтоб разразиться бешеными аплодисментами, если это было красиво.

Чтоб разразиться ураганом свиста, если поза, жест были «не скульптурны».

Как они не боятся?

Весь вопрос этой безумной смелости — вопрос азарта.

В день «играют» два, три, на больших torridas — четыре эспада.

Они убивают быков по очереди.

Но раз выйдя на арену, эспада уже с неё не сходит.

Он «играет» с чужими квадрильями.

Он дразнит чужих быков то как простой тореадор, то превращается в бандерильеро.

То дразнит быка плащом, то втыкает ему стрелы.

Но он всё время остаётся около быка. Всё время вертится перед рогами. Всё время рискует жизнью.

Если уйти с арены, если дать нервам отдых, — может охватить страх.

Бой быков начинается в четыре часа и кончается в шесть.

Эти два часа, без передышки и без перерыва, эспада играет жизнью.

Опасность должна сменяться опасностью, чтоб не было времени опомниться.

Опасность должна быть ежесекундная, чтоб поднять нервы, чтоб напрячь внимание до последней крайности, чтоб войти в бешеный азарт.

Бык, кинувшийся на Конхито, распорол ему ногу.

Вся квадрилья кинулась к упавшему эспада, но он вскочил, вырвался и кинулся к быку.

Тореадоры и бандерильеры бросились за ним, схватили его за руки, потащили с арены.

Но он вырывался, отпихивал, дрался.

Кровь хлестала у него из ноги.

Цирк сошёл с ума и орал:

— Ole!

При виде этого истекающего кровью человека, который рвётся сражаться.

И Конхито вырвался у квадрильи. Ему подали шпагу и плащ.

Он стал против быка. Но зашатался.

Бык наклонил голову, чтоб снова взять его на рога.

В ту же минуту «пунтильеро», на обязанности которого лежит доканчивать быка, подкрался к быку сзади и всадил кинжал в затылок.

Бык рухнул, как подкошенный.

Рухнул в ту же минуту и Конхито.

От потери крови он был без чувств.

Его унесли замертво с арены.

Рана оказалась глубиною в шесть сантиметров.

Кванита был более счастлив. Бык его только измял.

Он попал между широко разошедшимися рогами и закувыркался в воздухе.

Три раза взлетал он на воздух под могучими ударами разъярённого быка.

Пока не рухнул на землю.

Тореадоры плащами отвлекли быка.

Кванита вскочил и потребовал шпагу.

Весь костюм на нём был разодран.

Двое тореадоров уцепились за него.

Публика вопила:

— Не надо! Не надо!

Кванита с перекосившимся не то от страданья, не то от бешенства лицом отбивался от тореадоров.

Вырвался, схватил шпагу и кинулся к быку.

Это была одна из самых бешеных атак, какую я видел.

Он забыл всякую осторожность и кинулся так, чтоб весь цирк закричал от ужаса.

В ту минуту, как наклонился, всаживая шпагу, снова между рогами быка, — казалось, что он снова на рогах.

Но удар был великолепен. Пробил сердце.

Бык упал сразу мёртвый. И на него же без чувств повалился Кванита.

Цирк ревел, опьянённый такой храбростью, таким мужеством, такой красотой безумно дерзкого жеста.

В такие минуты и создаётся слава, настоящая слава, — слава «великого» тореадора.

Но вот однажды, в один скверный день, тореадор, в самую минуту «борьбы своей кровавой», вдруг вспоминает, что у него есть живот.

Странно! До сих пор он никогда об этом не думал. Но в эту минуту ему вдруг почему-то вспомнилось!

— А вдруг в живот!

И с этой именно минуты карьера тореадора кончена.