По обе стороны Днестра

– Я слышал, - раздался неуверенный голос.
– Костаке Гонца, председатель ихний грозился. А что это - никто не знает.

– Ликвидировать как класс - значит сослать всех работящих хозяев в Сибирь, детей отберут, сдадут в приютские дома, заставят отречься от отца-матери.

Марчел говорил складно, как по-писаному, сразу видно - городской.

– Конечно, мы люди простые, - раздался в тишине голос, - не все понимаем. Но откуда ты все это знаешь?

– Пока сказать не могу, - Марчел сделал многозначительную паузу. Есть у меня верные люди там, - он показал рукой наверх, к потолку.
– Среди начальства большевистского.

Заговорили все разом. Особенно горячился усатый, с длинным унылым носом и маленькими припухшими глазами мужчина, которого все уважительно называли по имени и отчеству - Федор Пантелеевич. Он вскочил на ноги и громко, перекрикивая остальных, сказал:

– Не будет нам жизни под большевиками. Пока еще живы, надо за Днестр подаваться.

– Легко сказать - за Днестр. Это еще как следует обдумать надо, неуверенно возразил Лаврентий Постолаки.
– Петря Круду, все его знаете, давно ушел на ту сторону, еще колхозов и в помине не было. И что же? Бедствует, люди сказывают, в батраках ходит, а здесь был справный мужик.

– Лодырь твой Петря, - зло бросил усатый.
– Там кто не ленится, живет себе припеваючи, хлеба, мануфактуры - всего полно. Пока думать будем, недолго и ноги протянуть. Подчистую метут активисты, последнее забирают. Ты о детях своих подумал? У тебя их трое, чем кормить будешь?

– Я согласен с Федором Пантелеевичем, - вступил в разговор изрядно подвыпивший парень.
– Мне терять нечего - дома своего нет, земли тоже, авось на новом месте повезет. Хоть сейчас готов.
– Он пьяно рассмеялся.

– Тебе, Симион, лишь бы вино было, - усмехнулся Лаврентий.
– Понятное дело - ни кола, ни двора, а нам каково хозяйство бросать, в чужую сторону подаваться? Все обдумать надобно, со всех сторон.

– Пока ты думать будешь своей дурьей головой, Костаке Гонца со своими голодранцами нас по миру пустит. Вот и люди поумней нас с тобой, - Федор Пантелеевич повернулся к Марчелу, - тоже так считают.

– Верно рассуждаешь, уважаемый, - Марчел говорил медленно, подчеркивая значительность своих слов.
– Худшие времена еще впереди. Наш друг Лаврентий беспокоится о хозяйстве, дом ему жалко бросать. Вот что я скажу. Пока большевики отбирают хлеб да скотину, а скоро и до домов очередь дойдет. Дома заберут, а всех вас в Сибирь, к белым медведям вышлют. Сюда, в ваши края привезут из России людей. Русские большевики будут жить в ваших домах. Неужели хотите дожить до такого позора?

– Ладно, перейдем мы на ту сторону, - промолвил самый тихий из гостей, не проронивший до того ни слова, - а что делать там будем? Кому мы нужны?

– Кому нужны, спрашиваешь?
– встрепенулся Марчел.
– Родине своей нужны, Румынии. Родина не оставит в беде своих сыновей. Одна нация, один народ, одна кровь. И землю получите, по десять гектаров, заживете хозяевами.

– Э, мэй, сладко говоришь, - не отступал тот, - у них своих безработных девать некуда. Кто с нами возиться будет? Знаем мы этих братьев. Налогами задушат. Рассказывали люди с той стороны.

– Те, кто так говорит, бессовестно лгут, их коммунисты подкупили. Лодыри и лгуны. Ну ладно, допустим, вы мне не верите, потому как я здесь человек новый. Тогда послушайте, что скажет вам человек, который только что оттуда, с правого берега.
– Гости Василия Мугурела удивленно переглянулись.
– Все помнят Григория, брата нашего уважаемого хозяина?

– Того, что на ту сторону подался?
– раздались голоса.
– Конечно, помним. Как ушел туда, так и сгинул.

– Нет, не сгинул. Григорий здесь, и сейчас я его позову.

Марчел вышел в другую комнату и появился в сопровождении Григория Мугурела. Разговоры за столом мгновенно смолкли, все разглядывали своего бывшего односельчанина так, будто он возвратился с того света.

– Чего уставились?
– улыбнулся он.
– Я это, Григорий Мугурел, живой и здоровый. Обо всем расскажу, но сначала дайте выпить.

– Он сам налил себе вина и продолжал.
– Не обижайтесь, сельчане, что не встретил вас у порога, как полагается по нашим обычаям. Откровенно скажу - опасался, смутные времена настали. А когда послушал ваши разговоры, я же в соседней комнате сидел, понял - свои люди, доверять можно. И так мне жаль вас, братья, стало - нет слов. За что такие страдания нашему народу выпали, чем мы прогневили господа бога?
– Он отпил из своего стакана.
– Послушайте меня, друзья и братья: большевики с их колхозами уселись крепко, другого пути, кроме как за Днестр, у вас нет. Марчел правду говорит, верьте ему, и мне верьте. Примут вас хорошо, не сомневайтесь.
– Он выпил, осторожно поставил стакан на стол.
– Скажу вам откровенно, как на духу. Нас послали большие люди оттуда, - он показал рукой в сторону Днестра, - чтобы передать: всем, кто перейдет, будет и хлеб, и земля. Вас там ждут, братья!

Растерянные неожиданным появлением Григория Мугурела и его словами, люди молчали.

– Раздумывать некогда, - продолжал Григорий.
– Дорог каждый час. Лед того и гляди тронется, тогда поздно будет.

– Гладко все у тебя получается, Григорий, - рассудительно произнес Федор Пантелеевич.
– О пограничниках ты вроде и забыл. Перестреляют как зайцев. С ними шутки плохи.

– Это мне известно лучше тебя.
– Григорий усмехнулся.
– Только не будут они стрелять в женщин и детей, не решатся. И потом сколько их, пограничников? Раз-два и обчелся. А нас много будет. С той стороны помогут. Если согласны, все решим, обдумаем прямо сейчас.

IV

Владимир Павлович Федоровский дожидался в своем тесном кабинетике свежих вечерних газет, которые приносил пожилой француз месье Поль, инвалид, потерявший руку под Верденом. Пунктуальный месье Поль сегодня задерживался. Федоровский встал из-за своего стола, подошел к окну, выходящему на шумную парижскую рю де Басси. Мелкий нудный дождь немного приглушал шум вечерней улицы, доходящий и сюда, на пятый этаж, где в мансарде Федоровскому удалось снять по сходной цене помещение для редакции. Летом раскаленная железная крыша источала нестерпимую жару, зимой же в комнатах было сыро и холодно, прижимистый домовладелец экономил на отоплении, не особенно заботясь о комфорте для иностранцев. Федоровский как-то пожаловался хозяину, однако тот отшутился в том смысле, что в России чуть ли не круглый год морозы, и русским холод не страшен.

Из оконных щелей несло сыростью. Федоровский зябко поежился, ругнув эту гнилую французскую зиму, а заодно и скрягу хозяина. "Надо же - третий день не переставая льет, и это - в январе. А у нас сейчас морозец, должно быть, крепкий стоит, крещенский".

Тяжело дыша от подъема по крутой лестнице, в комнату вошел месье Поль в мокром дождевике, поздоровался и протянул пачку газет и писем. Здесь было заведено, что почту получает лично редактор, секретаря у Федоровского не было. Федоровский порылся в карманах, нашел несколько сантимов, вручил их почтальону и тот, поблагодарив, удалился.

Покончив с просмотром вечерних газет, Федоровский взялся за письма. Их сегодня, впрочем, как и вообще в последнее время, было немного. На столе лежали разноцветные конверты с французскими, немецкими, чехословацкими, югославскими, болгарскими марками. Не вскрывая конвертов, редактор уже знал суть писем: сетования на эмигрантское существование, маниакальные прожекты свержения власти большевиков в Совдепии, сентиментальные стихи недоучившихся гимназисток, хвастливые воспоминания белых офицеров о том, как они бились за веру, царя и отечество... Редко какой адресат выходил за пределы привычных тем эмигрантской жизни.