По образу и подобию

— Рита, — предупреждающе сказал Огнев.

— Я не собираюсь это глотать! — яростно воскликнула мама, срываясь на некрасивый визг. — Я не позволю! Я…

— Рита!

В ушах зашумело и спорящие голоса стали отдалятся, словно голову обернуло плотной ватой. Алёна судорожно вздохнула и потеряла сознание.

Очнулась она в постели. Над ухом что-то пищало… значит, не дома.

Снова больница. А пищит кардиомонитор, что же ещё. Открывать глаза не хотелось, приходить в себя не хотелось. Хотелось просто умереть. Вот так вот взять и перестать быть. Сразу. Но этого ей никто не позволит, нечего даже надеяться…

Шевелиться не хотелось. Не хотелось ничего. И Алёна просто лежала неподвижно, не думая ни о чём. Слёз не осталось. Ничего не осталось. Только мёртвая белая пустота. Кто его знает, почему именно белая. Белая. Пустая.

Сквозь неё словно через плотную вату доносились голоса. Огнев и мама. Они, должно быть, стояли у окна, ждали, когда Алёна очнётся. Поскольку телепатической восприимчивостью они не владели, то не могли определить, проснулась девочка или ещё нет. А сама Алёна лежала неподвижно, не подавая никаких признаков бодрствования…

Мама что-то говорила, тихо, сквозь слёзы. Огнев утешал её. Алёна почти видела их. Два обнявшихся силуэта у окна. За окном — день или ночь? Неважно. Всё было неважно.

— Всё ты виноват, — злым шёпотом выговаривала Огневу мама. — Все эти твои «оставь» да «пусть разберутся сами». Не разобрались, как видишь! Чёртов ублюдок, встречу — вырву ему кишки…

— Флаконникову-то? Рита, не смеши моих обезьян…

— Как ты можешь? Как ты можешь быть таким непрошибаемо спокойным, Виктор?! Она едва не погибла из-за тебя, а ты…

— Ну, если тебе так хочется найти виноватых, — спокойно говорил Огнев, — начни с

себя.

— Что?

— Рита, ты меня попрекаешь тем, что Алёна мне не родная. А тебе? Тебе она родная?

— Да как ты…

— Тише… Как-как, а вот так. Ты думаешь только о себе, даже сейчас — лишь о себе. Не кричи, а послушай. Поставь себя на её место. Её парень — ненормальный, её ребёнка отказываются брать в экспедицию на «Ковчег», она едва не погибла вместе с теми, кто приютил её на время, сейчас вообще лежит в реанимационной капсуле. Вот и скажи мне, пожалуйста, насколько нужны ей сейчас твои попрёки, истерики, угрозы?

Тишина. Острая складка на переносице у мамы, потерянный взгляд… Исполненное сочувствия лицо Огнева…

— Профессор-то верно говорил, — продолжил Огнев. — Пока ты металась по информу в поисках лучшей юридической консультации, я с ним побеседовал. Он — нормальный мужик, в общем-то. Даром, что учёный.

— Что же ты предлагаешь, Виктор? — спросила мама жалобно. — Ну, что?

— Обнять её и утешить, — ответил Огнев. — Помочь пережить весь этот кошмар. А дальше будет видно.

— Легко тебе говорить…

Алёна начала уплывать в сон, и больше не могла различить ни слова, хотя Огнев и мама говорили ещё очень долго…

На огромном; во всю стену; экране плыла синяя, белыми разводами, планета. Холодный мир, полностью покрытый океаном. Ни единого клочка суши, бескрайние ледяные поля… Сколько-нибудь пригодной для пришлой жизни могла быть лишь узкая полоса на экваторе, где температура стабильно держалась в диапазоне от двух до двенадцати градусов Цельсия…

Алёна смотрела на планету без интереса. Как будто знала о ней всё, и эти знания здесь и сейчас важными не были…

— Давно хочу спросить, но как-то случая не было, — сказала она, обращаясь к своему спутнику.

Тот стоял рядом, но девочка на него не смотрела, и потому лица его не видела, но знала, что это мужчина.

— Спрашивай…

— Что означает вот этот знак? — она активировала голографический экран своего терминала и пальцем вывела сложную фигуру, схожую чем-то с японским иероглифом, и в то же время не имеющую никакого отношения к Японии. — И вот этот, — на экране появился второй знак.

— Это очень древний язык, — последовал ответ. — Очень древний. Первый знак — это судьба. Но просто судьба, а определённое-свершаемое. То, что уже нельзя отменить. Оно ещё не наступило, но скоро наступит, и предотвратить его никак нельзя.

— Вот как, — хмыкнула Алёна. — А если я покончу жизнь самоубийством?

— Если твоя смерть не является частью определённого-свершаемого, то покончить с собой ты не сможешь, даже если очень сильно захочешь.

— Забавно. А второй знак?

— Это надежда. Новая надежда. Такая надежда, о которой никто не смел даже помыслить, а она внезапно появилась как дар свыше, и теперь её надо беречь, чтобы не исчезла вновь. Вдобавок, это ещё и знак Альянса…

— Какого ещё Альянса?

Но ответа Алёна уже не услышала. Всё изменилось, как порой всё меняется во сне, вне всякой логики, спонтанно, само собой.

Теперь она стояла в белом ослепительном коридоре, залитом громадным светом.

И от неё уходил кто-то, такой же белый, уходил навсегда, уходил насовсем…

— Тим! — крикнула она, бросаясь следом, но ноги, совершив рывок, остались на месте.

— Не ходи за мной, — сердито приказал он и пояснил: — Сгоришь.

— А ты не сгоришь? — яростно спросила Алёна.

— Нет. Ещё не сейчас…

— Тим!

— Сказал же, не ходи за мной!

От него рванулось громадное белое пламя и обожгло до смерти…

Алёна с криком вскинулась и обнаружила, что сидит на постели в реанимационной палате, за окном — слепая чернота ночи, а рядом сидит на стуле Роза Тимофеевна и держит за руку.

— Что это ты творишь-то такое с собой, глупая? — ворчливо спросила целительница.

Алёна дико смотрела на неё. Пережитый во сне ужас отступал, расплываясь быстро тускнеющими пятнами. Девочка уже не помнила толком, что ей снилось. Что- то ужасное. Но что?

Позже она узнает, что приборы зафиксировали остановку сердца, и Роза, бросив все свои дела, примчалась в палату, но случай оказался слишком серьёзным даже для неё. Несколько дней прошло в подвешенном состоянии, когда неясно было, будет ли жить Алёна Свенсен, или всё же нет. Но тогда Алёна этого не поняла, а ей не сказали.