По обрывистому пути

Саша вернулся с Савелием.

— Скучаете, Нюра? — сказал он. — Скучное вышло дело. Перехитрили нас Трепов с Сергеем. [50] Можно сказать, самый цвет молодежи теперь засел за решетки. Рыжий письмишко прислал. Говорит, что надеется — не надолго… Зубатовцы по фабрикам выпустили воззвание. Зовут девятнадцатого рабочих идти панихиду справлять в Кремле за упокой Александра Второго. Сто пятьдесят тысяч рабочих задумали склонить к этому свинству. Наша задача сейчас — разъяснять рабочим, кто и зачем затевает этот поход. Удержать, не пустить их!.. Мы призывали на этот день к демонстрации. Но товарищи считают, что ничего не получится. Две таких демонстрации невозможны: полиция может стравить рабочих с рабочими, а этого допустить мы не можем… Сейчас мы ведем борьбу за пассивный протест. Разгром студенчества — это удар, но это еще не разгром социал-демократов. Мы уже в массы рабочих вошли вместе с «Искрои». Теперь мы возьмём своё Первого мая.

50

Великий князь Сергей Александрович, московский генерал-губернатор.

Бодрые речи Савелия Ивановича успокаивали Аночку.

— Москва подвела-а!.. Да-а, Москва подвела. Прозевали мы этот зубатовский ход. Хотя не надолго, а все же в Москве победила, выходит, полиция, — признавал Савелий. — Ну ничего. Подерёмся, посмотрим, как дальше пойдёт…

Прощаясь, Савелий сказал Аночке, что через несколько дней сумеет связать ее с одной народной читальней, через которую она получит работу.

— Не забывай меня, Аночка, — слабо прошептала ей Маня, когда она собралась уходить. — Уж, может, не долго мне…

Саша вышел вслед за Аночкой в сени.

— Не нынче завтра! — сказал он. — Я вижу — кончается Маня… Вы вправду зайдите ее порадовать напоследок. Уж как она любит вас, кабы вы только знали…

Он прислонился во тьме сеней головой к покрытой инеем кирпичной стене подвала и затрясся от глухого, беззвучного плача.

Аночка хотела его успокоить, что-то сказать, но сама почувствовала, как горло сдавило спазмой, нарочито закашлялась, чтобы подавить готовое сорваться рыдание, и, неловко ощупывая стену, по скользким, обледенелым ступеням поспешила выбраться наверх…

3

Погода стояла сырая, скорее мартовская, чем февральская, всю ночь продержалась оттепель, и Аночка слышала, как назойливо падают с крыши капли на отогнувшийся железный карниз у нее под окошком. Пасмурное утро было таким же теплым. На Кудринской площади стояли усиленным нарядом городовые. У домов, как в «царский день», были вывешены трехцветные флаги, которые уныло повисли в недвижном, насыщенном влагой воздухе.

Аночка перешла дорогу ко Вдовьему дому. Навстречу с Пресни двигалась с трехцветными флагами огромная, темная, не очень стройная толпа, которая не похожа была на рабочую демонстрацию — скорее на похоронное шествие. Впереди несли портреты Александра Второго, его царствующего внука Николая и царицы.

Видно, где-то у фабричных ворот или, может быть, у заставы эта толпа была выстроена в ряды, но по пути растянулась. Шагали не в лад, слышались там и тут покашливание и глухой говор многих «людей.

За портретами следовал обвисший на длинном древке трехцветный флаг. В первом ряду, когда шествие почти поравнялось с Аночкой, она увидела и сразу же узнала Федота, знакомца с Прохоровской мануфактуры. Он молча, размеренно шагал, глядя себе под ноги, в серый и рыхлый, подтаявший снег, и казался чем-то обремененным и сумрачным. В одном ряду с Федотом нестройно и без всякого молодечества, вразвалку шли такие же, как и он, солидные, бородастые, чисто одетые, в сапогах и зимней одежде фабричные. Только двое из них о чем-то тихо переговаривались. В дальнейших густых рядах шествия двигались вперемежку мужчины и женщины, потом большая, шумная ватага подростков, которые и на ходу успевали давать друг другу затрещины, кидаться темными, плотно слепленными снежками, подставлять ножки, хохотать, посвистывать. Строгий седой мужчина в желтой бараньей куртке, в валенках под новые галоши и в новеньком картузе с лаковым козырьком строго одергивал их, кое-кого награждая изредка тумаком.

Один поток людей шёл прямо с Пресни. Другой вливался с Грузин. Площадь перед Зоологическим садом была запружена, и Аночка остановилась на тротуаре, чтобы переждать, но шествие все тянулось и тянулось.

«Это они придумали, чтобы доказать, что против царя только мы, студенты, интеллигенция, а рабочие — те за царя, — размышляла Аночка, глядя на многотысячную вереницу людей, перемежающихся портретами и трехцветными флагами. — «Народность» самодержавия изображают в живых картинах… Но ведь сколько желающих нашлось для этих «живых картин»! Ведь не фабрика и не две, а московский пролетариат идет. Вот если б столько их вышло в тот день, когда фабрики были окружены солдатами… А мы говорим о классовом единстве рабочих! Вот тебе и стихийное самосознание класса, вот тебе на! Вот тебе «классовое чутье, которое ведет правильным путем и без революционной теории!..».

— И полиция не претит! — услышала Аночка чье-то словно бы удивленное замечание за спиной.

— А что же ей претить-то! Идут себе да идут! Видишь, портреты несут и флаги — чин чином, как указали. Покорность идут изъявлять полиции! — ответил второй голос, и в нем послышалась скрытая нотка иронии.

Аночка оглянулась и увидала рабочего. Он смотрел весело, со злою насмешкой над покорностью тех, кто шел по дороге.

— Известно, покорность! С непокорных-то шкуру дерут! — вмешался с такой же насмешкой и третий, тоже рабочий…

И тут только Аночка увидала, что тротуар вдоль площади занят толпой, главным образом, мастеровых и фабричных.

«Значит, не все же они идут под этими флагами!» — подумала Аночка, и на сердце стало легче.

Потоки рабочих прошли в город, и вся задержанная шествием толпа прохожих поспешно рванулась с места, возвращаясь к своим делам.

— А я им, признаться, не верю, не верю-с! — говорил прохожий чиновник. — Вы поглядите на эти физиогномии! Видели вы на них выражение праздника, торжества?

— Да ведь, видите сами — идут! — возразил его спутник.

— И бараны на бойню идут!.. — воскликнул, первый и поперхнулся своими словами. — Гм… гм… То есть я не хочу сказать, что они как на бойню идут, а идут как бараны…

— Да, надо признать, что тупо идут, без вдохновения! — согласился второй.

Впереди шла женщина с мальчиком лет семи.

— Мамк, а мамк! А если он освободитель, чего же он дядю Сережу не освободил? Чего же он дядю Сережу не освободил? — приставал мальчишка.

— Это не тот совсем царь! — ответила женщина. — Тот умер давно!

— Мамк, а мамк! А теперь какой царь — посадитель? — добивался мальчишка.

— Господи, наказание какое, молчи ты, дурак! — оборвала его женщина, опасливо оглянувшись, но заметила невольную улыбку Аночки и смягчилась: — Нешто можно так про царя, дурачок! Городовой как услышит тебя — да в кутузку!..

— А я не боюсь! А дядя Сережа приедет — опять его в морду да в морду! — не унимался мальчишка.

Аночка повернула за угол, к Мане. У подвального окошка привычно присела на корточки и постучала в грязное, забрызганное снаружи стекло. Ей не ответили.

«Спит», — подумала Аночка и зашла во двор. Протиснувшись мимо саней, стоявших почти у самого входа в подвал, она увидала в дверях околоточного надзирателя.

«Обыск!» — мелькнуло в одно мгновение. Аночка инстинктивно застыла на месте, но пятиться было поздно. Околоточный уже заметил ее. Надо было скорее придумать что-нибудь правдоподобное, спросить какую-нибудь фамилию — сапожника или что-нибудь в этом роде.

Аночка уже совсем собралась это сделать, когда из отворенной двери подвальной квартиры, пятясь спиною вперед, показался Саша, за угол белой простыни двумя руками тащивший что-то тяжелое… Аночка, не успев еще понять, что это такое, ощутила глухую тоску в груди. Ломовой извозчик, хозяин стоявших саней, городовой и дворник вышли, держась за углы той же простынки, неся без гроба, как в люльке, мертвую Маню, неловко, с трудом поднимаясь по скользким, обледенелым ступеням каменной лестницы из подвала…