По обрывистому пути

Луша с поспешностью отвернулась.

— И правда, болит голова, — сказала она. — Я с тобой отдохну от занятий немножко. Давай самовар подогрею.

— Да ну его, чай-то! — отмахнулась Люба.

Но Луша вышла из комнаты в кухню и что-то запела.

Оставшись одна, Люба увидела на столе, рядом с работой, Лушин платочек, весь мокрый от слез. На пепельнице среди стола лежал неубранный папиросный окурок.

«Значит, ссора была с кавалером!» — с усмешкой подумала Люба. Если была между ними ссора, то Луша за чаем разговорится и все расскажет сама. Любу радовало, что не придется выпытывать, дознаваться. Прямой, простодушный характер ей этого не позволял.

Она пошла в кухню.

— Что ты тут возишься со своим самоваром? Зову на каток — не идешь, заревана вся, раскисла. Ну давай, как старухи, чаи гонять! — сказала она, заметив, что Луша умылась: при свете керосиновой лампы на темных кудряшках, выбившихся из прически Луши, блестели капли воды.

— Говорю тебе — некогда. Завтра должна в типографию сдать работу, — возразила подруга. — Чаю попьем, поболтаем немножечко — и опять заниматься…

— Ты будто меня выживаешь из дому. Может, к себе кавалеров каких-нибудь ждешь? — спросила Люба с ехидцей.

— Ты что, Любка, спятила, что, ли? — возмутилась подруга.

— Ну ладно уж, ладно, не буду, — переводя все в шутку, сказала Люба. — Давай я накрою на стол.

Она сама, полезла в буфетик, распоряжаясь привычно, как дома, и вдруг, будто только заметив, взяла окурок из пепельницы.

— Ха-ха! Любка спятила?! А это не кавалер? — выкрикнула она. — Или, может, ты стала курить? Угости папиросочкой, барышня! — Люба деланно захохотала.

— Да ну тебя, дура! К матери кто-нибудь утром, должно быть, зашел, а я не заметила, не прибрала, — пояснила смущенная Луша, пытаясь убрать пепельницу.

Люба незаметно пощупала еще влажный кончик окурка, брезгливо отдернула руку. Злость на подругу вскипела в ней, и она не сдержалась.

— И брешешь ты, брешешь мне все! Должно быть, не зря таишься! Пристава, женишка своего, принимала без матери! Целовались тут с ним! — выпалила она. — Все понимаю, все, все про тебя понимаю!

— А что же тебе понимать? — неожиданно зло вскинулась Луша. — Что понимать?! Ну хоть пристав! Тебе-то какое дело! Не тебя ли мне спрашивать, с кем знакомство водить? А хотя бы женишок! Будет надо — на свадьбу тебя позову…

— Да я никогда не пойду на такую поганую свадьбу! — запальчиво крикнула Любка. — С полицией спуталась! В честный дом за собой навела фараонов! Другая бы от стыда погорела, а ты еще после с ним дома ведешь хороводы. Бесстыдница! Гимназистка еще! Да у нас ни одна из простых развесочниц с фараонами знаться не станет! Срамница! — не могла уже удержаться Люба. — Да как ты могла, продажная шкура, в наш дом указать им дорогу? Ведь тебя в нашем доме как дочку всегда принимали! А то не хочу, видишь, с приставом знаться! Не хочу приглашения его принимать! А сама раскраснелась, вспотела даже, как он с обыском заявился! Ждала!! Сидела бы с ним, не то бежала бы в гости к нему!.. Чего ты к нам в дом в Новый год приходила?! — яростно наступала Люба, забыв все наказы Никиты.

Сейчас она была оскорблена за себя, за обман, за неискренность Луши.

— А для того я и к вам пошла, чтобы пристав лучше любил! — со злою усмешкой, вызывающе откликнулась Луша. — Чтобы крепче любил, от него уходила, а по правде-то — жить без него не могу! Уж так он мне мил, так уж мил!..

Люба уставилась на подругу ошалело, непонимающе, ожидая услышать какую-то нотку иронии, которая Позволила бы принять за насмешку эти слова, но подруга глядела в глаза ей прямо и нагло, со злостью, почти что с ненавистью.

— Июдушка в юбке! Ба-арышня, стерва такая, подружкой прикинулась, а сама с полицейщиной хороводишь! А я за тебя ещё заступалась передо всеми!.. Ну и целуйся с ним, гнида, целуйся! Всех продала! Всех сменила на фараона, гадина! — кричала Люба с отчаянной злостью, которой мстила за веру свою в Лушину прямоту, чистоту и верность.

— И пойду целоваться, и замуж пойду! А тебе-то завидно? Ведь он как-никак офицер! Не смотри, что в полиции, — с шашкой, в погонах!.. Завидно?! Завидно?! — кричала Луша. — Подослали тебя за мною следить?! Я всё теперь поняла… Уходи и дорогу ко мне забудь! Вон отсюда, поганка!

Люба бежала домой в слезах, бормоча себе под нос горькие слова, укоряя себя в глупости, в детской доверчивости, перебирая всю историю своей дружбы с подругой.

Характер у Луши всегда был упрямый и своенравный. Не раз между ними бывали размолвки и ссоры, и каждый раз плакала Люба, а Луша со злостью кричала ей вслед: «Уходи!» Но каждый раз Люба первая шла «на поклон», браня себя и боясь потерять навсегда дружбу Луши, превосходство которой перед собою, всегда признавала во всем и дружбой с которой гордилась.

Но на этот раз дело шло не о мелкой девичьей размолвке — это было дело всей жизни. И Люба теперь, вспоминая прошлые ссоры, корила себя и за старое, за давно минувшее: «Перед кем унижалась?! Кому все прощала?! Бесстыднице, дуре продажной! Подумаешь, барышня!.. Тьфу!»

Никита едва мог унять ее слезы и брань.

— Вот видишь, а ты заступалась! — сказал он с укоризной. — Ладно, что вовремя разобрались в этом деле, а то бы она не того ещё натворила, паршивая тварь. Да брось, не реви! Сама помогла во всем разобраться. Чего же ревешь?

— Да ведь мне ее жалко! — в слезах воскликнула Люба. — Ты что, каменный, что ли! Лучше она умерла бы, чем так нам расстаться… Кого я любила?!

— Любила, да перестала — и все! Нашла уж кого пожалеть! Она небось нас не жалеет! — отмахнулся Никита. — Володьку теперь за неё знаешь куда отошлют!.. Да-а… Вот тебе на! Гимназистка!..

4

Слух о предательстве Луши и связи её с полицейским приставом полетел по всем закоулкам железнодорожной слободы. В какие-то сутки всё было известно повсюду — в мастерских и депо, на вокзале, среди машинистов, проводников, носильщиков и вокзальных официантов.

С Лушиной матерью, не говоря ей ни слова, перестали здороваться, все от неё отвернулись. Только буфетчик заговорил с ней небывало внимательно.

— Дочку просватала, Катерина Порфирьевна, да молчишь! — сказал он. — Родного отца у девицы ведь нету. Зови в посаженые, что ли! А на ентих-то ты не гляди! — попытался утешить он. — Наплюй на всю злобу. Нынче зять пристав, а завтра и выше пойдёт! Небось и тебе отдохнуть ведь пора. Дочку вырастила на утешение и радость…

Мать, приходя усталая после работы и до света уходя, не замечала Лушиной мрачной замкнутости. Но дня через два, застав ее над каким-то письмом поздно ночью, не утерпела, заговорила: