По осколкам

Вождь делает широкий шаг вперед, надвигается, теснит меня твердокаменным плечом. Скрип отодвигаемого им стола кажется визгом стаи потревоженных мышей. Свеча трясется, дрожит, едва не падает в глиняную плошку. Тени мечутся вместе с моим сердцем. Неподвижен лишь взгляд Сатс, приклеившийся к вождю.

Он носком сапога несколько раз стучит по стене. Слушая, как гаснет звук легких ударов, хмыкает недовольно — и бьет правее. Там трещит и отзывается с готовностью перехода — приблизься, само откроется. Несколько кусочков стены с сухим шелестом падают.

Я подхожу, присаживаюсь на корточки:

— Там пусто?

— Замазано глиной, но под ней решетка, — говорит вождь. — Там лаз наружу. Где точно он заканчивается, я не помню. Если ли обвалы, не знаю. Но площадь минуешь, а дальше сама.

— Поня-ятно… Сатс, — начинаю я, но тут же осекаюсь.

Более опытный Мастер сейчас превратил бы эту глину в пыль, продул бы лаз насквозь. Но Сатс, с ее юными масштабами, если развернется… Она справится, конечно, но нас всех по стенам размажет.

— Что?

— Ничего. Дай скамейку, пробью.

Вождь хмыкает еще раз, уже насмешливо — и с размаха ударяет ногой! Его сапог до пятки уходит в проломленную стену. Треснуло, осыпается. Он немного двигает ногой, расширяя.

Нора подмигивает сплошной чернотой и сырым вязким запахом трогает меня за лицо.

— Иди.

Бездумно протягиваю руку, выламываю хрупкую глину, гнущиеся отяжелевшие прутья. Заскорузлый проход уже достаточен, чтобы я пролезла.

Чего я жду? На что решаюсь?

Все можно исправить, говорят Мастера. Не все можно вернуть, научилась я, Основатель.

«Если что-то ломаешь, то как было, уже не будет», — вздыхаю про себя, а вслух, не поворачиваясь, бормочу:

— Сатс, мне сейчас действительно придется уйти. Но ты не отчаивайся. Я непременно вернусь за тобой, и у нас еще все будет впереди… Ты ведь никогда не ела улиток. А на 15-ом такие куры.

— Я вовсе не отчаиваюсь, — говорит она с недоумением. — Чего это ты с улитками и курами? Тебя послушать, так мне больше думать не о чем, кроме как поесть!

Встаю. Маленький шаг в сторону — подошвы давят осыпавшуюся сухую глину. Поднимаюсь на цыпочки, чтобы быть выше, чтобы стать грозней.

— Смотри за ней, — шепчу я. — Смотри так, как ни за кем никогда не смотрел.

— Не сверкай своими каменными глазами. Мне приходится довериться тебе, а тебе — мне… Теперь иди. И возвращайся с хорошими новостями.

Уточнить бы, какие именно новости сочтут хорошими и не начнутся ли новые торги и препирательства. Но не надо больше задерживаться. И так уже…

Сатс ловит мой бегающий взгляд, кивает и еще чуть рукой ведет, словно Старшая отправляет свою ученицу.

Вот ведь!..

Я просовываю голову в сырую нору. Края торчащих прутьев и ломаной глины царапают куртку. Чуть вперед — на затылок противно осыпается земля. Значит, надо пригнуться, значит, надо осторожней. Значит, нельзя думать, что лазом долго не пользовались и я могу упереться в завал.

Но пока вперед. Ползком, локтем, подтянуться, и ботинком, чтобы быстрее, быстрее отсюда.

Перепачкалась я сразу — дальше только налипает, цепляется, наваливается.

Пыль залетает в нос. Хочу откашляться — во рту уже земля. Везде земля.

Дышать так трудно, что я несколько раз вспоминала про оставленную в темнице сумку, про оставленную в сумке маску… Или я маску потеряла раньше? Не помню. Боюсь так, что не помню, где мои вещи. Боюсь так, что не помню, сколько я проползла в тесном мраке.

Лишь бы это не было тупиком!

Я ведь здесь даже не развернусь; как в переходе, только материальное… и двигаться лишь прямо, нельзя выбрать не то чтобы средний путь, вообще выбрать нельзя.

Как крыса в норе, как крыса… Потом выбросит. Вылезу, искаженная, буду пищать и мучиться.

Но сейчас только одно — локтем, подтянуться…

А если лаз ведет вниз, я доберусь до самых пирамид?!

Локтем. Подтянуться.

Нет, лишь бы не тупик…

Вдруг замечаю, что меня уже гладит по голове ночной ветер. Оказывается, я не только вытолкала встреченный большой пучок наросшей травы, не только вылезла наружу, но даже на один рост отползла от выхода: от дыры в земле у основания какого-то дома.

Трудно двигаться и дышать. За глоток воды я согласилась бы вытерпеть еще десяток разговоров с местными. Далеко ли до реки?

А можно ли мне к реке? Ведь заметят!

Меня вывело к углу каменного дома, двор за моей спиной пуст и тих. Я тянусь и прислушиваюсь по кругу. Площадь улавливается справа и сзади.

Выбрать направление к краю несложно, но мне сейчас приходится в три раза дольше и глубже дышать, в пять раз цепче слушать. Получается плохо. Мешает слабость и требовательное желание усесться возле этого забора, признать, что я устала и никуда больше не пойду, тем более одна. Далеко не уйду. Никуда не уйду.

Нет! Я сама разберусь, как я уйду!

Они думали, я слабая? Они в изоляцию меня хотели?!

Зря хотели!

Ближайший выход — за каналом. Но туда нельзя. Откроется, зальется, провиснет — одна дорогу не удержу.

Значит, правее.

Встаю. Кажется, будто дрожит земля, но, скорее всего, это у меня трясутся ноги.

До угла с переходом далеко, но когда взойдет над этим осколком Большая, меня здесь уже не будет.

Между тесными домами я двигаюсь осторожно, хотя хочется рвануть, побежать. Дальше, минуя темные маленькие хижины окраины, иду быстрее. Когда из-за последнего забора мне вслед шелестит низенький куст, уже мчусь бегом прочь.

Над заводью могут попасться на пути те, кто дежурит на берегу... Никого?

А тут, за плоскими холмами, где раньше телеги грузили, оправляя на сушку... Здесь тоже как вымерли?

Или кто-нибудь встретится на равнине, где поперек моего пути выкопана цепочка больших глубоких ям, в одну едва не сверзилась? Пусто. Накопали и бросили!..

За равниной с ямами тянется небольшой лесок, а в нем — угол. Когда-то я задерживалась перед уходом с осколка. Сейчас тороплюсь, как только могу.