По острию греха

— Збышек! — пытаюсь прогнать нахального кота, посмевшего покуситься на мою памятную резинку, но того запрет только раззадоривает. Усатый мерзавец попросту цапает приглянувшийся трофей и юрко забивается с ним под шкаф. — Ну, разбойник! Сейчас я тебе покажу.

За входной дверью хватаю подмеченный ещё в сумерках веник из сухих прутьев и только собираюсь вернуться в дом, чтобы выкурить обнаглевшую морду из укрытия, как та на всех парах прошмыгивает между моих ног во двор. Один перестук клубничек и слышно.

Отлично! Где теперь этого вредителя искать? — в сердцах кидаю веник в темноту. Хоть бы мяукнул! Ух, пригрела ворюгу, на свою голову.

— Кис-кис-кис… — зову, оглядываясь по сторонам. Ещё попробуй узреть чёрное в ночи! Однако удача, кажется, сегодня на моей стороне. Откуда-то из-за угла дома слышится непродолжительная возня. Ну точно расправляется с добычей!

Подстёгнутая возмущением напополам с азартом, запахиваю шаль на ночной сорочке и что есть духу срываюсь на звук. На эмоциях плевать, что не видно ни зги, жажда возмездия слепит похлеще. А ещё она напрочь вырубает все природные предохранители, потому что я, чудом обогнув выросший за поворотом колодец, с разбега впечатываюсь во что-то живое ещё до того, как мозг успевает обработать нечёткую в полумраке картинку.

— Ой, — только и выдыхаю, вздрагивая от окативших лицо ледяных брызг.

В тусклом свете, льющемся из приоткрытой двери предбанника, на меня так же ошарашенно смотрит Дамир. В руке деревянная кадка, в глазах полнейший шок. Вода с волос змеится ручьями по щетинистым скулам, собираясь во впадинах над ключицами, а оттуда стекает вниз — по рельефной груди, к узким бёдрам. Таким же ничем не прикрытым, как моя абсолютная оторопь.

Безвременник

Дамир

— Ой, — только и срывается с её губ. Ни кокетства, ни жеманства — ни одной лишней эмоции. Чиста как бутон безвременника первым снегом припорошенный. Нежный, ранимый, обманчиво хрупкий.

Кадка с мягким стуком падает в траву. Пальцы ощутимо покалывает от необходимости протянуть руку, убрать россыпь брызг, согретых бледной кожей. И что-то меня останавливает. Потому что нежны лепестки, потому что ядовиты, потому что не позволит. Пока ещё нет, но, надеюсь, уже совсем скоро.

Позволит — эхом вскидывает голову дерзость.

Убедись! — рычит кураж, кидая тело в жаркую дрожь. И пока она вхолостую ловит губами воздух, мой пульс стеклянной крошкой распирает вены. Красный. Страсть. Боль. Логическая цепочка, въевшаяся в память. Лёгкие хватают кислород горстями не насыщаясь. Глаза впитывают контуры точёного лица не моргая. Секунды проносятся хвостами комет — каждая мимо, в обход, в обрыв… не в вечность, а сразу вдребезги.

Пальцы тянутся к мокрой щеке отчаянной необходимостью, обещанием не затрагивать запретных граней. Просто коснуться, отдать тепло, впитать жизнь. Сгореть. Воскреснуть. Не спрашивая, смахиваю капли колодезной воды. Кожа к коже. Горячее к прохладному. Мужское к женскому. И свет её бежит по жилам как по проводам, заливая тело сиянием солнца. Солнечно-жёлтый — медовый, сладкий — гармония. Я расслабляюсь. Если бы сейчас было светло, Юния могла б увидеть в моих переменчивых глазах вкрапления ультрамарина. Редкое для меня явление.

Уже медленно, смакуя каждый миллиметр, веду пальцы к вискам, собирая её дрожь во влажные ладони. Убираю с лица налипшие волосы — длинные, слегка вьющиеся и мысли опасливые путаются, потому что я хочу застыть в этом моменте, а она цепенеет. Я делюсь, а она не берёт. И да, Юния тоже горит, но пока робко, в то время как я целиком объят пожаром.

Руками жадно скольжу вниз по шее к ключицам, запоминая плавность изгибов и изломы теней, пропитываясь редким для себя ощущением покоя и тишины. Огонь внутри меня больше не жалит — греет.

— Дамир, не надо… — она закрывает глаза, но я успеваю увидеть. Считать всполохи отрицания, ревущий ужас, тень вины. Не перед собой, перед братом.

Острые плечи под моими ладонями мелко дрожат подступающей истерикой. До меня как-то не сразу доходит, что я нависаю над Юнией в чём мать родила и со стороны могу показаться озабоченным. Нет, я хочу… даже очень, но только по согласию.

Она отшатывается. В широко раскрытых глазах ни грана упрёка, только осуждение. К себе, к тому притяжению, что она ко мне чувствует. Реальность рубит быстро и жестоко. Всё, что я в итоге вызываю в людях — бесконечные вариации осуждения. Я нехотя разжимаю хватку, смотрю как мгла за углом дома поглощает её убегающую фигурку и пожар во мне обрушивается пеплом. Кровь привычно будто бы застывает, циркулируя внутри толчками стекловаты.

Солнечный — цвет гармонии, которую обезображивает малейшая примесь. Разочарование разбавило его досадой, испоганило чувством ущербности и теперь меня гнетёт лунный жёлтый. Опасный, обманчивый, двуликий цвет.

Брату невероятно повезло, вот только он своей удачи не ценит, как ни странно. Хотя, что здесь может быть странного? Он как был клинически помешан на содержимом черепных коробок, так и остался, а красота его жены гораздо глубже. Алекс взахлёб читает эмоции, наверное, потому что своих лишён, но в то же время слеп к сиянию. И Юния подарила ему свою верность? Как глупо.

Согнувшись, хочу поднять с травы выроненную кадку, но в итоге подбираю лежащую рядом резинку для волос с по-детски трогательными пластмассовыми клубничками. Теперь понятно с чего вдруг Юния так в ночь ломанулась. Ну, Збышек! Купидон хвостатый.

Бесцветно усмехаюсь в темноту, натягивая вещицу на кисть, и медленным шагом возвращаюсь в баню. Юния — смертоносный безвременник — снова разбередила старую рану, которая ноет, перебивая жар прогретой лавки, и возвращает мыслями туда, где я давно не позволял себе бывать.

Эля тоже сияла. Я был тогда зелёным первокурсником, любил пошутить, побаловать себя вином из дедовских запасов и рисовал весьма посредственно, различая оттенки всего лишь глазами. Эльвиру я знал, кажется, всю свою жизнь, но именно в то лето соседская девчонка вдруг раскрасила радугой мой внутренний мир. Я рисовал её алым, расцвечивал страстью, обернув бёдра простынёй пока она спит на узком диванчике в моей мастерской. Купал в солнечном свете, окружал звоном ручьёв, наполняя девичьи лёгкие тишиной сонных улиц, и не уставал поражаться тому, как на глазах стали преображаться написанные мною холсты.

Эля была для меня астрой. Кокетливой скромностью, искушением, размытой границей между дружбой и влюблённостью. Наши чувства расцветали постепенно под шелест крон на аллеях центрального парка, согретые долгими прогулками, напоенные романтикой спелой луны. Я заслушивался нежным смехом, перенимая свет и отдавая взамен себя целиком.

Мать часто трепала меня по волосам, вздыхая тихо, что нельзя так любить, растворяясь в ком-то без остатка. Отец молча нагружал домашними делами, чтобы сил ни на что другое не оставалась. Я же всё равно каждую секунду продолжал жить своей Эльвирой. Родителей не винил, у них были причины тревожиться. Дурная наследственность кого угодно заставит дуть на воду. Понимать понимал, а полумеры признавать так и не научился. Природа будто отыгралась на мне за холодность Алекса.