По правилам и без

— У этой сумасшедшей спрашивайте, — огрызнулась Рогожина, одарив меня презрительным взглядом. — Это она руки распускает.

— И у нее спрошу, и у тебя, — спокойно ответила на агрессивный выпад директриса. — Девочки, я знаю вас двоих достаточно хорошо, так что можете не пытаться увиливать. Рита, ты ведь не из тех, кто сразу же дерется. Влияет на тебя кто-то, что ли? Уж не Воронцов ли?

Отвечать я не стала — да этого и не требовалось.

— А ты, Маша, — женщина перевела взгляд на Рогожину, — сколько раз я просила тебя следить за тем, что говоришь, и не оскорблять людей? Вот и получила… Не хочу знать, что ты такого сказала…

— Правду я сказала.

— Не перебивай! Повторяюсь, не хочу этого знать. И оставлять после уроков не буду, — и, прежде чем мы с Машей на удивление синхронно облегченно вздохнули, — на этот раз. Но если еще раз произойдет что-то подобное, вы обе так просто не отделаетесь. И еще, Рита… Если увижу, что даешь кому-то списывать — и тебе, и тому человеку двойки поставлю, не задумываясь.

Вот теперь-то можно было облегченно вздохнуть. Все обошлось малой кровью, и даже класс в преддверии контрольной не стал раздувать из произошедшего великую трагикомедию на пять актов, как они любят это делать. Предупреждение директрисы — даже оба — было чистой формальностью, так что ни за обязательное списывание с моей тетради, ни за пощечину языкатой Рогожиной я наказание не понесла. Зато как весело было наблюдать, как по этому модельному личику расползается едва заметный, но все же синяк. Так ей и надо, если честно, и я ни капли не жалею о том, что сделала.

И большая часть моего 11-М, похоже, тоже: на перемене, стоило только нашей красотке выйти, меня как следует подбодрили и даже похвалили за смелость, мол, давно пора было ее заткнуть. Эх, была бы сегодня в школе Катя… но она уехала куда-то с родителями. Поэтому защитить меня от праведного гнева человека с громким прозвищем Князь было некому.

— И все-таки, что ты творишь? — для верности утащив меня подальше от чужих глаз и ушей, спросил Дима. Я уселась на подоконник, бесцеремонно отодвинув горшок с геранью, и все-таки ответила:

— То, что считаю нужным. Давно пора, — и никакого смиренного раскаяния в голосе. Ответ был неверным: во всяком случае, как иначе объяснить то, что парень тихо чертыхнулся, резко повернулся ко мне и уперся руками в подоконник по обе стороны от меня?

— Она, конечно, заслужила, не спорю, но ты ведь не такая — не распускаешь руки, стоит кому-то что-то сказать.

— Это твоя прерогатива? — склонив голову набок, уточнила я, за что тут же получила в ответ красноречивый взгляд, который можно было расшифровать по-разному. — К тому же, ты же сам должен знать, она слов не понимает.

— Это не причина. Это нормально для меня, Сани, Игоря, да даже для вашего Лемешева…

— А для меня, значит, нет? — непонятно почему вспылила я. — Вот такая вот я ненормальная, смирись.

— Да не это я имел ввиду, — вздохнул Дима. — Просто ты должна знать — на каждое действие может возникнуть противодействие. Особенно если действие столь радикальное и направленное на… кого-то вроде Рогожиной, в общем, — ему было трудно это объяснить, как трудно объяснить ребенку прописные истины, легко объяснимые лишь с возрастом, если этот ребенок одним «потому что это так» не ограничивается. Собственно, то, что парень объяснял мне, и было «прописным» — для того мира, в котором привык вертеться он. А я даже не задумывалась о том, что за подправленное личико Рогожиной кто-то так же может «подправить» его мне.

— Я поняла, о чем ты, — разом помрачнев, прервала я тягостные объяснения. — Но давай не будем об этом, пожалуйста.

— Хорошо, — на удивление легко согласился Дима, а потом снова наградил меня взглядом, под которым я почувствовала себя комариком на площади Тяньаньмэнь*. Причем комариком, имевшим наглость кого-то укусить и которого вот-вот прихлопнут. — Тогда вернемся к той теме, от которой нас бесцеремонно отвлекли. Ты, что, маленькая, не понимаешь, чем может подобное обернуться? Могу сейчас же позвонить Кириллу — и он припомнит парочку самых ярких последствий самолечения или же вообще отсутствия этого самого лечения как такового.

— Спасибо, сама в состоянии представить, — огрызнулась я, проявляя поистине ослиное упрямство. — Ну нельзя было мне сегодня дома оставаться, нельзя.

— Почему это? — не унимался парень.

— Во-первых, две контрольных — писать их потом как минимум лень, — а придется, чтоб ее, эту золотую медаль. Ни одной контрольной нельзя пропустить! — Во-вторых, придется лгать маме, придумывать какие-то причины пропуска школы, а лгать маме мне хочется меньше всего. А в-третьих… — и замолчала. Нет, этого я не скажу — глупо, по-детски, даже по-идиотски. Но мне, как всегда, не позволили отмолчаться: под этим взглядом невозможно молчать. — Не смогу я весь день провести сама дома.

Только вот из-за чего, не скажу, догадывайся сам. Только, пожалуйста, не пытайся уточнить. Я не признаюсь в том, что мне страшно. Страшно от любых шагов в подъезде, от любого звонка — а маме почему-то звонят едва ли не каждый день, словно она никуда не уехала — от любого сигнала машины на улице, и где же эта хваленая шумонепроницаемость… А еще страшно, что стоит мне не увидеть тебя хоть день — и все, и без того хрупкое, разрушится, как карточный домик. Что я приду завтра, через три дня, неделю, а ты будешь обниматься с Рогожиной, у тебя на губах опять будет ее помада. И никакие разумные доводы вроде тех, что бесит она тебя так же, как и меня, да и сама к тебе уже не вернется, у нее же гордость тоже есть, не помогают. Но тебе, правда, не стоит этого знать.

Дима допрашивать меня не стал — лишь улыбнулся, потрепал по голове, а потом ему словно что-то в голову взбрело, и посмотрел он с уже давно мною не замечаемой хитринкой:

— Рыжая, у тебя сейчас какой урок?

— Английский, — на автомате ответила я, и только потом задумалась: зачем он спрашивает, да еще и так нехорошо усмехаясь?

— Тебе его сдавать для поступления? — от моего отрицательного мотания головой парень воодушевился. — Отлично. Как насчет того, чтобы прогулять?

Теперь наступила моя очередь опешить. И выдать совершенно глупый вопрос:

— Зачем?

— Ну, ты же сегодня уже проявила себя далеко не как образцовая ученица, так что держи марку, — со смешком пояснил Дима. Насмехается, гад, как пить дать насмехается. Я ему покажу «держать марку»!

Но все мои поползновения в сторону многострадальной хулиганьей головы — а ни на что другое, кроме как попытаться отвесить затрещину, моей фантазии не хватило — были остановлены могучими руками, вернее, даже одной рукой этого самого хулигана. И прежде, чем я опомнилась, он потащил меня по уже известному направлению — к кабинету медсестры.

Алена Николаевна нам, разумеется, не обрадовалась — вернее, не обрадовалась она нагло улыбающемуся Воронцову.

— Что на этот раз? — устало спросила она, откладывая какой-то каталог с косметикой.

— Нагло сбитая температура, больное горло и самоотверженное желание писать контрольную, — сдал меня парень, усаживая на кушетку. — Вот что с ней прикажешь делать?

— В больницу, — не подумав даже для приличия, вынесла вердикт медсестра. — Но, если хочешь, — она обратилась ко мне, — можешь пока полежать у меня.