По следам Карабаира Кольцо старого шейха

— С тобой говорить больше не буду, начальник,— сер­дито сказал Хахан.— Пустой разговор. Газиз бурку взял, лошадь взял и уехал. Все. Больше не знаю...

— Какую лошадь? — преодолев свою обычную робость, вставил Махмуд.— Мы осмотрели сарай. Там и не пахнет конем — ни помета, ни корма нет...

Зафесов взял со стола лампу и, прибавив огня, поставил ее на подоконник.

И только тут Вадим Акимович понял.

— Махмуд! Сейчас же уберите лампу с окна! Алехин — пускайте собаку во двор!..

Но сколько проводник ни понуждал своего Джекса, тот не мог взять следа и возвращался к порогу дома.

... Той ночью Вадим Дараев лишь наполовину разгадал хитрость отставного главаря абреков. Хахан действительно дал Дзыбову бурку, но коня не мог одолжить беглецу по той про­стой причине, что такового у него не было. Газиз ушел минут за пятнадцать-двадцать до появления преследователей у Хахана. Лампа была условным знаком. Газиз знал, что если она появится на подоконнике, значит,— погоня возобновлена.

Одного Дараев не понял: собака не брала след потому что Газиз ушел в сапогах Хахана Зафесова, унося свои под мышкой.

Вадим до того был огорчен неудачей, что ему не хоте­лось показываться на глаза Шукаеву А куда пойдешь среди ночи, если сбитая с толку ищейка не берет след?

* * *

Станица Гаевская ничем как будто не отличалась от де­сятков других кубанских станиц. Неровные захламленные улицы, пыльные летом, грязные осенью и зимой, если зима выдавалась слякотная, с чахлыми тополями и вечным лаем матерых волкодавов, громыхающих железными цепями во дво­рах. Низенькие саманные или деревянные домики с распис­ными ставнями и фронтонами, выкрашенными в самые нево­образимые цвета, по которым легко можно было догадаться, какими красками располагало в том или ином году гаевское станпо. Правда, здесь были уже электричество и почта В остальном Гаевская оставалась в те годы прежним казачьим захолустьем. Лежала она в стороне от больших дорог, ни во времена оны, ни теперь не обнаруживал никто в ее недрах ни золота, ни нефти, ни торфа, словом, ничего такого, что могло бы привлечь сюда людей из города и наполнить стани­цу шумным дыханием новой жизни.

Единственной достопримечательностью Гаевской было довольно высокое полутораэтажное кирпичное здание, торчав­шее несколько на отшибе, у самой дороги. Это был бывший купеческий особняк, половину которого занимал пятидесяти­летний Алексей Буеверов, дальний родственник купца, пос­леднего владельца дома, исчезнувшего неведомо куда в рево­люцию Каким образом предприимчивому Буеверову удалось доказать новой власти свои права хотя бы на часть дома, никто из обитателей Гаевской не знал. Во всяком случае, он владел этой половиной. А во второй вольготно размещалась закусочная «Олень», которой заведовал все тот же всегда улы­бающийся толстяк Алексей Буеверов

Днем возле «Оленя» царствовала сонная тишина, зато к вечеру, особенно по субботам, это злачное место наполнялось голосами подвыпивших казаков, песнями под гармонику, а то и надрывом цыганских романсов, когда в «Олене» собиралась шумная компания заезжих гуляк и вслед за ними — добрая половина кочующего вблизи табора

Надо сказать, что в такие вечера гаевские бабы люто ненавидели Буеверова и вверенное его заботам питейное за­ведение, отвлекавшее их мужей от домашнего о,чага Но при­ходил день, местные хозяйки наведывались к Буеверову за дефицитными уксусом или перцем для своих домашних соле­ний, а то и за дешевым мясцом дикого кабана или зайца, которое почти всегда водилось у Алексея Петровича, дружив­шего с браконьерами, и мир между ним и казачками восста­навливался до следующей субботы.

Потому, видно, и держался «Олень», что Буеверов кому угодно мог оказаться полезным. Кроме того, ходили по ста­нице строго секретные байки, что с людьми, которые не пола­дили с Алексеем Петровичем, случались неприятные вещи. То цыгане угонят лошадь, то ни с того, ни с сего загорится сарай, то милиция непостижимым образом пронюхает о тща­тельно скрываемом самогонном аппарате.

Словом, вся Гаевская твердо усвоила: с Буеверовым надо жить в добрососедских отношениях и поменьше соваться в его дела.

А что «дела» какие-то были, подозревали многие. В буд­ние дни во дворе особняка иногда ржали кони, открывались ворота, пропуская запыленные в долгой дороге повозки или даже небольшой гурток лошадей.

Кое-когда случалось, что «Олень» был закрыт и вечером, хотя из-за плотно прикрытых ставен доносились песни и пьяные возгласы. Это кутил с неизвестными приятелями сам хозяин. Но было у Алексея Петровича золотое правило, ко­торому он неукоснительно следовал по субботам и воскре­сеньям закусочная полностью работала на станичников

Хмурый октябрьский день кое-как дотянулся до вечера Прошел он серо и сумрачно. На грязные, раскисшие улицы никто не показывал носа, разве что прошлепает на своей си­вой кобыленке станичный почтальон — и снова тихо Перед вечером неожиданно прорвались над ольховым лесом тугие тучи, и солнечные лучи, бледные и слабые, полоснули по при­тихшей реке, по крыше буеверовского «Оленя», по облупив­шейся стене старой водяной мельницы, наполовину сломанное колесо которой почернело от времени и обросло мохом

Алексей Петрович принимал в тот вечер гостей. Двери «Оленя», расположенные прямо под вывеской, были давно закрыты. За четырьмя деревянными столами за­кусочной, составленными вместе и ломившимися от всякой всячины, сидели шестеро мужчин и две женщины.

Гости были уже, что называется, «на взводе», и только один Буеверов, верный своей привычке, пил мало, изредка подходя к дверям и прислушиваясь.

И было отчего беспокоиться. Сегодня в «Олене» собра­лись именитые гости. По крайней мере в жизни и благопо­лучии Алексея Петровича эти несколько мужчин играли не­маловажную роль.

Во главе стола, исполняя роль тамады, сидел Асфар Унароков, бывший деникинский ротмистр, а теперь — чело­век, ведущий двойную жизнь. Для всех было у него другое имя и тихое местожительство в отдаленном ауле, для Буеве-рова же Асфар был человеком вольной судьбы, иначе гово­ря,— разбойником и конокрадом.

Унароков пил много, хмелел с трудом, отчего его темно-карие глаза подергивались дымкой едва скрываемой злости. Пьяный он становился злым и порывистым.

Одет он был без претензий, хотя и во все новое: корич­невая косоворотка навыпуск, армейские брюки и сапоги. Лицо маленькое, смуглое. Тонкие черные усики над верхней губой и властный тяжелый взгляд.

По левую руку от Асфара сидел Тау, первый друг и по­мощник ротмистра. Этого сразу можно было запомнить: со­вершенно круглая, как арбуз, бритая голова, узкие насмеш­ливые глаза, которые в сочетании с широкими скулами де­лали его похожим на монгола, и изуродованное ухо, лишен­ное верхней половины. Оставшаяся его часть смялась и съежилась, как сожженная бумага.

Среди остальных выделялея зычным голосом и хвастли­выми интонациями черный, как уголь, цыган, бабник и гуля­ка, атаман кочующего вблизи Гаевской табора. Звали его почему-то Феофаном третьим, и по всякому поводу он встав­лял в свою речь непонятную приговорку «вон-да!».