По следам знакомых героев

Она протянула Холмсу несколько листков, исписанных твердым размашистым почерком. Холмс, поблагодарив ее за доверие почтительным наклоном головы, взял письмо и стал читать его вслух:

— «Поездка моя в Москву, — читал он, — жестоко расстроила бы дела „Отечественных записок“, ибо в случае ее одна книжка необходимо должна остаться без моей статьи. Венчанье в Петербурге взяло бы у меня дня два-три, не больше. Поездка в Москву отнимет восемь дней только на проезд взад и вперед, меньше недели нет никакой возможности остаться в Москве — итого 15 дней, да перед отъездом дня два или три какая уж работа, да по приезде дня два-три тоже — итого 21 день. Стало быть, о статье нечего и думать. А Краевский не хочет и думать, чтобы не было статьи…» Краевский это, очевидно, редактор?.. Гм… Ну что ж, все это весьма логично.

Марья Васильевна горестно покачала головой.

— Логично! Вам, мужчинам, была бы только логика. А до моих сердечных мучений ему нет никакого дела. Когда я робко написала ему, что невозможно вовсе пренебрегать условностями, он прислал мне новое письмо, еще ужаснее первого. Вот, извольте прочесть!

Холмс развернул второй листок.

— «Вас вынуждает так действовать ваше рабство! — прочел он. — Ваша московская боязнь того, что скажут о Вас люди, которых вы в душе презираете и не любите, но перед мнением которых Вы ползаете. Это стыдно!.. Скажу более: это низко и недостойно Вас!»

— Это еще не все! Читайте на обороте!

— «Пиша эти строки, — продолжал читать Холмс, перевернув страницу, — я глубоко скорблю и глубоко страдаю от мысли, что Вы не поймете моего отвращения к позорным приличиям и шутовским церемониям. Для меня противны слова: „невеста“, „жена“, „жених“, „муж“. Я хотел бы видеть в Вас мою возлюбленную, друга жизни моей, мою Евгению. В церемонии венчания я вижу необходимость чисто юридического смысла. По моему кровному убеждению, союз брачный должен быть чужд всякой публичности, это дело касается только двоих — больше никого. Вы боитесь скандала, анафемы и толков — этого я просто не понимаю, ибо я давно позволил безнаказанно проклинать меня и говорить обо мне все, что угодно, тем, с которыми я на всю жизнь расплевался. Таковые для меня не существуют… Вы пишете, что теперь поняли всю дикость нашего общества и пр. Знаете ли, что ведь Ваши слова — не более, как слова, слова и слова? Ибо они не оправдываются делом… Вы похожи на раба-отпущенника, который хотя и знает, что это бывший барин уже не имеет никакой над ним власти, но все по старой привычке снимает перед ним шапку и робко потупляет перед ним глаза…».

— Вы слышите?! — со слезами на глазах воскликнула Марья Васильевна. — Какие слова! «Рабство», «Ползаете», «Низко», «Вы похожи на раба-отпущенника»… Разве так говорят с женщиной, которую любят?

— Вы не должны обижаться на него, — мягко сказал Холмс. — Ведь все это он говорит только из любви к вам.

— Читайте дальше, сударь! Читайте дальше!

Холмс прочел:

— «Я глубоко чувствую позор подчинения законам подлой, бессмысленной и презираемой нами толпы. Вы тоже глубоко чувствуете это. Но я считаю за трусость, за подлость, за грех подчиняться им из боязни толков. А Вы считаете это за необходимость. Вы сотворили себе кумира, и из чего же? Из презираемых Вами мнений презираемой Вами толпы!.. О, я понимаю теперь, почему Вы так заступаетесь за Татьяну Пушкина и почему меня это всегда так бесило и опечаливало…»

— При чем тут Татьяна, я не понимаю? — удивился Уотсон.

— Ну как же! — живо обернулась к нему Марья Васильевна. — Разве вы не помните дивных слов ее, с которыми она отнеслась к Онегину: «Я вас люблю, к чему лукавить, но я другому отдана и буду век ему верна»? Меня этот ее ответ восхитил. А Виссариона он привел в бешенство. «Как же так? — говорила я ему. — Неужто ты считаешь, что верность святым обетам — лишь звук пустой?» А он в ответ так взвился: «Верность? Кому верность? Кому и в чем? Верность таким отношениям, которые составляют профанацию чувства и чистоты женственности, потому что некоторые отношения, не освещаемые любовью, в высшей степени безнравственны!»

— Вы слышите, Уотсон? — воскликнул Холмс. — Да ведь это же слово в слово то, что говорила нам пушкинская Зинаида! Теперь, я надеюсь, вы поняли, какая это удивительная женщина? Как далеко обогнала она свое время? Она думала и чувствовала совершенно так же, как неистовый Виссарион!.. А вы, сударыня, — обернулся он к Марье Васильевне, — не огорчайтесь. Ваша размолвка с женихом уладится. Если вам угодно выслушать мнение человека беспристрастного, послушайте моего совета: как ни трудно вам это сделать, уступите его просьбе!

Уотсон был растроган до глубины души. Марьи Васильевны давно уже пропал и след, а он все не мог успокоиться.

— Бедная девушка! — воскликнул он. — Ну и досталось же ей! Вы уверены, Холмс, что у них все уладится?

— Можете не сомневаться, — успокоил его Холмс. — Я надеюсь, теперь вы поняли, какой огромной внутренней силой должна была обладать пушкинская Зинаида, чтобы презреть все условности, все предрассудки своего времени. Ведь Марья Васильевна — невеста одного из самых замечательных людей своего времени. Она, конечно, тоже была человеком передовых убеждений. Однако, как видите, даже ей нелегко было пойти наперекор так называемому общественному мнению.

— Да, — согласился Уотсон. — Меня особенно огорчило то, что она в восторге от поступка Татьяны Лариной. Ведь Татьяна, между нами говоря, оказалась совсем не на высоте в той критической ситуации, в которую ее поставил Пушкин.

— Вот как? — невинно осведомился Холмс.

Но чуткий Уотсон легко расслышал в этом невинном вопросе оттенок иронии.

— Поймите меня правильно, — поспешил он поправиться. — Слов нет, Татьяна поступила благородно. Но жить с нелюбимым человеком из одного только сознания долга… К прелестной девушке, с которой мы только что беседовали, я готов отнестись снисходительно. Но Татьяна!.. Вспомните пословицу, Холмс: «Кому много дано, с того много и спросится».

— Честно говоря, я не совсем понял вашу мысль, Уотсон, — возразил Холмс. — Почему, собственно говоря, вы решили, что Татьяне было дано больше, чем нашей недавней собеседнице?

— Ну как же! — удивился Уотсон. — Разве их можно сравнивать? Ведь Татьяна, сколько я понимаю, дочь богатого лендлорда. Она выросла в поместье своего отца и, надо полагать, получила совсем иное воспитание. Великолепная библиотека… Гувернантки… Что ж, по-вашему, все это ничего не значит?

— Боюсь, Уотсон, вы не совсем правильно представляете себе детские и юные годы пушкинской Татьяны. Впрочем, не будем сейчас углубляться в эту проблему. Лучше мы посвятим ей специальное путешествие.

Путешествие шестое, В котором Татьяне Лариной снится сон Обломова

Общение с Холмсом давно уже приучило Уотсона к разного рода неожиданностям. И он почти никогда не удивлялся, если Холмс вдруг обращался к нему с каким-нибудь странным вопросом. Но на этот раз он был ошарашен.

— Скажите, Уотсон, — ни с того ни с сего спросил Холмс. — Вы умеете разгадывать сны?

— Помилуйте, друг мой! Разве я гадалка? Да и с каких пор вы, заядлый рационалист, убежденный последователь строгой логики, стали верить в сны, наговоры и прочую чепуху?

— Дело в том, мой милый Уотсон, — назидательно молвил Холмс, — что вопрос мой имеет самое прямое и непосредственное отношение к тем проблемам, которыми мы с вами в настоящий момент занимаемся. Я полагаю, вы и сами заметили, что писатели чрезвычайно любят описывать сны своих героев. Вспомните сон Гринева в пушкинской «Капитанской дочке». Сон Обломова у Гончарова. Целых четыре сна Веры Павловны в романе Чернышевского «Что делать?». Наконец, сон Татьяны в «Евгении Онегине»… Все это ведь не зря!