По следам знакомых героев

Дочитав, он посмотрел на Холмса с таким видом, словно хотел сказать: «Вот так. Хотите верьте, хотите нет…» Но на Холмса и цитата из Белинского как будто особого впечатления не произвела.

— Что ж, — невозмутимо заметил он. — Это примерно то же, что говорил Пушкин. Разве только выражено чуть больше запальчиво! Так ведь недаром Белинского называли неистовым Виссарионом. Он все свои мысли выражал с несколько преувеличенной страстностью.

— Ну да, — согласился Уотсон. — Я же вам говорю: они все словно сговорились! Один только Добролюбов о Чацком чуть-чуть иначе отозвался. Если б не он, я бы окончательно запутался.

— А-а, — оживился Холмс. — Добролюбов вам, стало быть, все-таки помог понять, в чем тут дело?

— Во всяком случае, он натолкнул меня на одну мысль. Но прежде, чем поделиться ею, я, если позволите, прочту вам, что он пишет.

Уотсон снова раскрыл свой блокнот и прочел:

— «Вспомните, как тупы и нелепы все комические лица у Грибоедова и даже Фонвизина. Правда, им в придачу выводились иногда в комедиях и идеальные лица; но выводились именно в придачу. Они играли роль греческого хора и обязаны были пояснять недогадливым зрителям, что представленные им глупые лица — действительно глупы. Для этой цели, между прочим, у Грибоедова выведен Чацкий…»

Уотсон многозначительно поглядел на Холмса. Но тот то ли не понял, куда клонит его друг, то ли сделал вид, что не понимает.

— Ну, ну? — подбодрил он Уотсона. — На какую же мысль натолкнуло вас это замечание Добролюбова?

— Я понял, что Чацкий — это отчасти творческая неудача Грибоедова, — выпалил Уотсон. — Тут Грибоедов допустил огромную ошибку…

— Я вижу, вам во что бы то ни стало хочется доказать, что Грибоедов в чем-то ошибся. Не в том, так в этом. В прошлый раз все ваши построения рухнули, и теперь вы решили взять реванш? — усмехнулся Холмс.

— Ах, нет, что вы! Та ошибка, о которой я говорил в прошлый раз, — пустяк по сравнению с этой. Тут не какая-нибудь мелкая фактическая оплошность, а серьезный художественный просчет.

— В чем же он состоит?

— А в том, что все они правы. И Пушкин, и Гоголь, и Белинский. Это ведь и в самом деле нехорошо, что Чацкий все время перед какими-то дурачками и тупицами ораторствует. Грибоедову надо было еще хотя бы двух-трех умных людей вывести.

— Вы думаете, его комедия от этого выиграла бы?

— Еще бы! — увлеченно воскликнул Уотсон. — Я полагаю, в тогдашней русской действительности попадались не одни только Скалозубы да тюфяки, вроде этого Платона Михайловича. Особенно среди военных. Если не ошибаюсь, среди декабристов были и полковники. Кажется, даже и генералы. А у Грибоедова, если полковник — так обязательно дубина. Даже фамилия как ярлык наклеенный: Скалозуб… Представьте, был бы там у него вместо Скалозуба какой-нибудь другой полковник… Вроде Пестеля…

— Вы полагаете, это было бы лучше?

— Ну сами подумайте! — все больше увлекался Уотсон. — Если бы Чацкий не перед Скалозубом, не перед Репетиловым, а перед настоящими людьми свои задушевные мысли высказывал, Белинский разве сказал бы про него, что он крикун, фразер, мальчик верхом на палочке?

— Да, пожалуй, не сказал бы, — вынужден был согласиться Холмс.

— Вот видите! — торжествовал Уотсон. — Право, жаль, что Грибоедов до этого недодумался.

Холмс хотел было что-то возразить, но, очевидно, раздумал. Какая-то новая, неожиданная мысль его захватила.

— А не хотите ли, — вкрадчиво предложил он, — попытаться исправить эту ошибку Грибоедова?

— Я?! — изумился Уотсон. — Каким образом, дорогой Холмс?

— С помощью нашей машины, разумеется, — улыбнулся Холмс. — Это не так уж трудно. Вам потребуется только заложить в нее соответствующую программу. А уж все остальное она сделает сама.

— Идет! — решил Уотсон. — Только, чур, одно условие. Чтобы мне не пришлось опять говорить стихами.

— Пожалуйста, — пожал плечами Холмс. — Если угодно, мы с вами вообще можем молчать. Будем только смотреть, да слушать, да мотать на ус.

Гостей на балу у Фамусова было так много, что для Холмса и Уотсона не составило труда затеряться в их веселой шумной толпе.

Спрятавшись за колонну, Холмс показал Уотсону глазами на Хлестову, которая как раз в этот момент обратилась с вопросом к Скалозубу:

— С ума сошел. Прошу покорно. Да невзначай! Да как проворно! Вы слышали небось?

Скалозуб ответил на этот вопрос вопросом:

— Кто разгласил?

— Ах, сударь, все! — отвечала Хлестова.

Скалозуб величественно продолжал:

— Я вас к тому спросил, Что слух сомнителен. Сомнителен тем боле, Что все об нем твердят.

Тут вмешался подошедший Фамусов:

— О чем? О Чацком, что ли? Чего сомнительно? Я первый, я открыл. Давно дивлюсь я, как никто его не свяжет! Попробуй о властях, и нивесть что наскажет! Чуть поклонись, согнись-ка кто кольцом, Хоть пред монаршиим лицом, Так назовет он подлецом…

Фамусов выпалил все это одним духом, обращаясь преимущественно к Скалозубу и явно ожидая от него поддержки. Но поддержки не последовало. Выслушав Фамусова. Скалозуб презрительно сказал:

— И только-то? Ну, эта пуля — мимо. Связать его хотели вы? За что? За острый ум? Иль только лишь за то, Что подлецом честил он подхалима?

Фамусов слушал эту неожиданную в устах Скалозуба гневную тираду разинув рот. А Скалозуб распалялся все больше и больше:

А впрочем, тут и впрямь сойдешь с ума! Давно уж я жестокой ждал расплаты… Нет, сударь, вы ни в чем не виноваты, Распорядилась тут судьба сама. Вы правы: из огня тот выйдет невредим, Кто с вами день побыть успеет, Подышит воздухом одним И в ком рассудок уцелеет. Будь я умен, как Чацкий, в тот же миг Бежал бы прочь от вас, не оглянулся…

Хлестова испуганно воскликнула:

— Ах, батюшки! Никак и он рехнулся!