По Старой Смоленской дороге

Вот и сейчас на лице помкомвзвода можно было прочесть только преданность и рвение.

Подполковник махнул рукой и отвернулся.

— Разрешите обратиться, товарищ подполковник, — неуверенно попросил Беспрозванных.

— А что разрешить?

— Отлучку в медсанбат. За день успею туда и в обрат. Проведать Привалова, старшего сержанта. Шинель, вещмешок доставить.

— Ну что же… Только пройдет ли машина после такого снега? В Спас-Вилки дорога известная: Иван прошел — вот и вся дорога.

— А я как раз и есть Иван, — улыбнулся Беспрозванных и переступил с ноги на ногу.

— Машина утонет в первом сугробе, — гаркнул помкомвзвода; он сделал шаг вперед, держа руки по швам, ел глазами начальство.

— Тогда возьмите розвальни. А вы, Храпченко, обеспечьте лошадей.

— Есть обеспечить лошадей!

— Лучше всего возьмите на гаубичной батарее. Скажите я приказал. Там лошади поубедительнее. Все-таки овес жуют… Кстати, и у меня поручение есть. Привалов-то наш уже не старший сержант. Сегодня из дивизии прислали приказ. Младший лейтенант! Возьмите в строевой части копию приказа, отвезите в медсанбат. Может, и не придется Привалову больше командовать, но пусть хоть в офицерских госпиталях отлежится…

— Есть отлежаться в офицерском госпитале! — нелепо гаркнул Ноль-ноль.

Он бойко повернулся через левое плечо кругом и зашагал к землянке, каждым шагом подчеркивая свою исполнительность.

Шел он бодрой походкой, но в расстроенных чувствах. Вот и Привалов обскакал его со званием. Шутка сказать, как выдвинулся — младший лейтенант!

«Везет же человеку!» — подумал с завистью помкомвзвода, совершенно забыв в ту минуту, кому он завидует, забыв, что Привалов тяжело ранен, еще неизвестно, поставят ли его на ноги военврачи разных рангов или запишут в инвалиды. Помкомвзвода не видел Привалова после ранения и никак не мог представить себе этого удачливого, самоуверенного, веселого, пышущего здоровьем парня на госпитальной койке беспомощным, страдающим, а может быть, безногим…

В землянке уже знали, что Привалову присвоено звание младшего лейтенанта. Судили и рядили — вернется он в полк или напрочь отвоевался. Шульга принялся рассказывать чудеса про офицерские госпитали. Его послушать, есть такой госпиталь, где дают обед из четырех блюд и каждый день компот, где пять раз в день меряют температуру, а клизмы делают из газированной воды.

Евстигнеев опять принялся ворчать: правильно, что командирам выдают офицерский паек, но после ранения все становятся равны, и солдата в госпитале следует кормить и поить так же, как офицера и даже генерала — невзирая на чины!

Матусевич заявился в землянку для того, чтобы собрать вещи Привалова. Нужно поглядеть, что у него там в сидоре.

Так и есть, на добрую половину он набит письмами; иные конверты и треугольники даже не распечатаны. Матусевич растерянно подержал в руках толстую пачку фотографий, затем перебрал их, не задержавшись взглядом ни на одной девице. При этом вполголоса напевал любимую песенку Привалова:

Вся земля девчат полна, А Маруся лишь одна. На какую ни взгляну, Вижу лишь ее одну. В продолжение двух лет Я вожу ее портрет. Я вожу ее портрет — Может, зря, а может, нет.

— Чей портрет ты повезешь в госпиталь зря, а чей портрет — не зря? — Матусевич не дождался от Беспрозванных ответа и пожал плечами. — Похоже, нет здесь той, которая выходила, песни заводила… Ну в общем, которая платком взмахнула у ворот, провожала — ручку жала…

Матусевич рассудил: если бы у Привалова была любимая, он не держал бы ее карточку в общей пачке, а хранил где-нибудь особо, например в планшете за прозрачной переборкой.

Да и характер у Привалова не таковский, он вовсе не скрытень. Матусевич давно получил бы от него боевое донесение о сердечных делах.

Что же, однако, теперь делать? Везти в госпиталь эту коллекцию тыловых барышень? Ох и посмеются сестры, санитарки, если узнают, что у старшего сержанта хранится в вещевом мешке! Или соседи по палате возьмут и для забавы устроят фотовитрину; они ведь не знают про газету, не знают, каким случайным, шальным ветром прибило всю эту корреспонденцию.

— Может, зря? — спросил Матусевич у Беспрозванных и сам убежденно ответил себе: — Определенно зря!

Он решительно выложил из вещевого мешка всю почту, молча запихал туда все движимое имущество Привалова.

Перед тем как уложить в мешок губную гармошку, Матусевич пригубил ее, пропиликал мелодию «Как за Камой, за рекой» и заключил:

— Калибр у инструмента, конечно, мелкий. Но одну палату в госпитале можно взять на музыкальное довольствие…

Уже под завяз Матусевич положил в вещевой мешок приваловский планшет. В планшете хранились орденская книжка, справка о ранении, давнее письмо Матусевича, посланное Привалову в Москву, в Лефортовский госпиталь, квитанция на радиоприемник, сданный в самом начале войны, и другие бумаги и бумажки.

Хранился в планшете и «Василий Теркин», вырезанный из «Красноармейской правды». Привалов привез газету из госпиталя. Он несколько раз читал в землянке главу «Переправа» и все огорчался, что ему не попались в руки другие отрывки из поэмы. Может, во втором эшелоне газету получают аккуратно, как подписчики в мирное время, а только к полковым разведчикам один номер добредет, а три других заблудятся.

Привалову особенно нравилось место: Василий Теркин, обломав кромку у ледяного заберега, выплыл из черной ноябрьской воды, чтобы доложить — взвод на правом берегу жив-здоров назло врагу. Потом доктор приказал санитарам растереть окоченевшего пловца спиртом, и тогда тот спросил:

— Доктор, доктор, а нельзя ли Изнутри погреться мне?

Беспрозванных в стихах разбирался скверно, наизусть, и то не до конца, помнил только школьные «Зима, крестьянин, торжествуя…» и «Однажды в студеную зимнюю пору…».

Когда при нем впервые зашла речь о геройстве Василия Теркина, он спросил у старшего сержанта: «А на каком он фронте?» «Эх, простофиля, — усмехнулся Привалов. — Да он же в нашем полку служит! Третий батальон, девятая рота. Васька — мировой мужик, знаю его как облупленного. Хочешь, познакомлю?» Беспрозванных торопливо кивнул, а все в землянке рассмеялись…

Вспоминал сейчас Беспрозванных о дурачествах и розыгрышах старшего сержанта без всякой досады, может, потому, что каждый раз, когда попадал впросак, он учился у Привалова уму-разуму, а может, потому, что поздно было на того обижаться.

Вот и после конфуза с Василием Теркиным он приохотился к стихам. Кто с таким чувством, как старший сержант, умел читать стихи о переправе или еще что-нибудь задушевное? Никто!

— А знаете, — Беспрозванных тронул рукав поварского халата, — когда старший сержант опамятовался… В снегу… Он меня Кастусем назвал. Обознался…