По ту сторону фронта

Голубоглазый брюнет, худощавый и очень подвижный, энергичный в движениях, ростом невысок. Бросались в глаза его медлительность в разговоре и мягкий характер. И еще я заметил в нем, наряду со смелостью и честностью, немалую долю крестьянской хитроватости. Но командирских навыков у него пока не было, строго приказать и жестко, не принимая никаких отговорок, потребовать выполнения он еще не умел.

Место для лагеря выбрано было удачно: сухое, в хорошем сосновом лесу и труднодоступное.

Но что это был за лагерь! Когда мы вошли в громадный шалаш — скорее даже не шалаш, а сарай какой-то, — мне подумалось, что у нас в Столбецком лесу и то было лучше.

Мы, по крайней мере, оба ската крыши засыпали землей — так и теплее, и прочнее, а тут — только солома. И никакой печи тут не было. Не было и двери. Широкий вход занавешивался одеялами.

— Да вы здесь перемерзнете, как только холода настанут, — сказал я Конищуку, а один из наших бойцов добавил:

— Такие конюшни устраивали у нас на лесозаготовках.

Действительно конюшня: никаких коек, никаких нар. Два бревна, положенные во всю длину шалаша, выделяют неширокий проход в середине, а по бокам навалена солома, и на ней спят.

— Постель — солома, на крыше — солома, от одной искорки сгореть можно… А сколько тут помещается?.

— Больше сотни человек.

— Тесно.

— В тесноте, да не в обиде.

— Ну уж нет!

Я живо представил себе, как люди ложатся спать: вповалку, рядами, теснясь друг к другу, и стараясь согреться в этой тесноте. Если надо выйти, обязательно наступишь соседу на руку, а вернуться обратно на свое место, кажется, и совсем невозможно: так здесь тесно и темно. Только у самого входа устроен стол для дежурного, и на нем мигает тусклая коптилка. Шагах в десяти от нее что-то видно, а дальше — кромешный мрак. Длина шалаша — более тридцати метров. Что тут будет, если вспыхнет сено!.. Нет, так не годится!..

Народу в лагере было много, а бойцов мало. Мы видели стариков, женщин и детей; большинство евреи, некоторые такие же беспомощные, как и тот старик, которого мы встретили в осиновой рощице. Крук в своем лагере спас их от гибели: какие ни на есть, но тут у них были и кров, и пища. Это правильно, это необходимо было сделать. Но благодаря этому партизанский отряд превратился в «цивильный лагерь». Отряд не столько боролся с врагом, сколько занимался спасением беженцев. А ведь многие пришли сюда именно для борьбы. Нет, так не годится!.. И я заговорил с Конищуком о коренной перестройке всей их работы и быта.

— В таком шалаше вы не перезимуете. Надо вырыть землянки. И отряд надо разгрузить. Много ли у вас боеспособных?

— Человек двадцать.

— А гражданских?.. Сколько всего народу в этом лагере?

— Ну… как сказать?.. Больше сотни.

— Вот видите. Ваши двадцать человек только охраняют их. Какие же это партизаны? Партизаны должны активно выступать против гитлеровцев… А если бы найти где-нибудь поблизости местечко еще поглуше, сделать землянки, доставить продовольствие, эти сто человек прожили бы и без вашей охраны. Их лес защитит. Только чтобы знало об этом месте как можно меньше людей… Так?..

— Так, — повторил Николай Парамонович, словно взвешивая мои слова и еще не вполне соглашаясь с ними.

— Мы туда назначим начальника… Ну, коменданта, что ли? Вам виднее, кого назначить. Но отвечать и руководить все равно придется вам. Вот и собирайте в этот лагерь всех беженцев. А здесь у вас будет оперативная база, боевой отряд… Так?

— Так. — На этот раз ответ был решительнее. Николай Парамонович соглашался.

— Значит, остается найти место. Вы знаете здешние леса — подумайте, присмотритесь…

— Да у меня уже есть на примете — километра четыре отсюда. Сегодня же можно посмотреть.

— Сегодня же и осмотрим.

И, не откладывая в долгий ящик, мы поехали к месту будущего лагеря. Оно действительно оказалось подходящим — защищенный лесом и болотами сухой островок. Вместе с Конищуком мы наметили, где надо рыть жилые землянки, где устроить баню и кухню. Здесь должно быть все необходимое, чтобы люди жили по-человечески. И они сами сделают все это своими руками. Вернувшись в лагерь, мы отобрали тех беженцев, кто может копать землю, рубить и пилить лес. Завтра они приступят к работе по оборудованию лагеря. А в старом лагере партизаны Конищука сразу же начали рыть котлован для землянки. И сразу же мы подобрали боевую группу и отправили ее на задание. Я послал с этой группой одного из своих бойцов — опытного диверсанта, но руководителем ее был назначен Лазин — заместитель Конищука.

Я уже успел присмотреться к Лазину и узнал его историю.

Местный житель, он опоздал эвакуироваться, скрывался некоторое время от фашистов, а потом был арестован и доставлен в одну из немецких комендатур. Его собирались везти в Ковель, но засветло не успели и оставили на ночь в комендатуре. Два фашиста сторожили помещение и арестованного, а рядом, через стенку, в казарме, спали остальные солдаты. Дело было осенью: холодно, надо топить печь. Кому же это делать, как не арестованному? Кое-как тычками, ударами приклада и полупонятными фразами Лазину объяснили это:

— Хольц… Ты будешь рубить дров… Пшоль!

Вытолкали во двор, дали топор, и, конечно, один из караульных топтался около, покрикивая на арестованного.

Лазин все время присматривался, как бы убежать. Ему, советскому работнику и активисту, известному в районе, совсем не улыбалась перспектива попасть в ковельское гестапо. Но караульный не спускал с него глаз и все время держал винтовку наготове.

В комнате фашисты поставили винтовки к стене, уселись, успокоились.

— Зажигай!

И отвернулись, занятые своим, непонятным Лазину разговором.

Лазин положил дрова в печь, открыл вьюшку и снова взял топор, чтобы нащепать лучины на растопку, но повернулся не к печи, а к фашистам и ударил ближайшего. Руки у него были длинные, а силой, как говорится, бог его не обидел. Фашист сразу повалился под стол. Другой схватился было за винтовку, но не успел обернуться — Лазин ударил и его.

В казарме за стеной крепко, должно быть, спали — не слыхали ни возни; ни ударов. А Лазин не стал задерживаться: накинул на плечи шинель одного из оглушенных, нахлобучил шапку и вышел, захватив с собой обе винтовки. На улице шагал часовой. Он только мельком взглянул на Лазина, увидел человека с винтовкой (вторая винтовка спрятана была под шинелью) и, очевидно приняв его в темноте за своего, даже слова не сказал, не окликнул.

Темными закоулками, через плетни, через огороды беглец выбрался из селения раньше, чем фашисты подняли тревогу, и ушел в лес…

* * *

…День подходил к концу. Все, что мог сделать в отряде Крука, я сделал: познакомился с людьми, побеседовал с ними. Да, боевое ядро отряда невелико, слишком много гражданских. И в дальнейшем Николай Парамонович будет помогать беженцам из гетто, будет собирать их — так мы и договорились с ним. Но теперь для небоеспособных будет построен Отдельный лагерь, и в результате этого отряд станет активнее, боеспособнее. Люди в нем хорошие, жаждут большого дела. Тех мостов, которые они разрушили, тех проводов, которые они оборвали, им недостаточно. И, конечно, отряд еще вырастет. Правда, у командира есть очень серьезный недостаток — мягкость, неумение командовать. Придется дать ему в помощь человека, имеющего опыт командира и партизанский стаж. Я наметил на эту должность лейтенанта Гиндина. Как только вернется с задания, так и приступит к работе.