По ту сторону решетки

Действительно. В следственной комнате меня ожидал Прокопьев и его довольное выражение лица с повернутым в сторону носом было прямо пропорционально моему недовольному.

— А чего кислая такая, Ева Сергеевна? — демонстративно удивился он, с удовлетворением глядя, как с меня снимают наручники и запирают в узкой железной клетке. — Я ведь говорил тебе, что от Лазарева не будет толку, и рад, что ты, наконец, это поняла.

Еще один забыл об этикете, с тех пор, как я оказалась в наручниках.

— Зачем явились, Игорь Владимирович? Посплетничать о Лазареве я и без вашего участия с сокамерницей могу.

Он хмыкнул:

— Допросить тебя дополнительно пришел. А избранная тебе сегодня судом мера пресечения — хороший повод растерять дерзость и понять, что сотрудничество со следствием — единственный выход меньше получить.

Он надеялся, что в отсутствии рядом Дэна я изменю показания. Может даже признаю вину. Зря.

— Пришли допросить — допрашивайте, не тратьте ни свое время, ни моё.

— Неужто у тебя здесь его такая нехватка? — злорадно усмехнулся Прокопьев, а видя, что я проигнорировала выпад, продолжил, ради допроса переходя на уважительное обращение:

— Что же, давай начнем. В каких отношениях вы состояли с Матвеем Соколовым?

Скрестила руки на груди. Этот вопрос он уже задавал мне на первом допросе. Неужели считал, что в отсутствии Дэна я отвечу на него иначе?

— Мы встречались в школе и на первом курсе института, потом расстались и с тех пор не состояли ни в каких.

— То есть ранее состояли в романтических? — уточнил следователь. — Он утверждает, что у вас был повод для мести, что вы преследовали его. Масса свидетелей видела вас вместе на воскресном благотворительном вечере «Крыльев».

Ёшкин кодекс! Как Соколов всё в свою сторону повернул. Мне бы научиться так виртуозно врать.

— В таком случае, подождем, пока состояние здоровья позволит Матвею присутствовать на очной ставке, — ответила я хмуро. — Там и разберемся.

— Само собой, — елейно улыбнулся Прокопьев, однако именно его такая улыбка делала смешным и жалким. — А что вы можете рассказать о бейсбольной бите, обнаруженной в ходе осмотра вашей машины?

— Играла ею в бейсбол.

— Правда? А повреждения на ней говорят о другом. Как и отсутствие мяча.

— Мяч потерялся, — со скучающим видом пожала плечами я. — А повреждения, кто знает, откуда они взялись? Я забыла об обстоятельствах.

Прокопьев с демонстративной задумчивостью постучал пальцами по столу:

— Может тогда, когда вы нанесли ею удар по голове Резникова?

— Нанесла, а потом сама себя похитила, оставив биту в машине? — усмехнулась я.

— Не нужно отвечать вопросом на вопрос и устраивать клоунаду. Как вы вообще нашли этот дом? Как продумали свою месть? При чем здесь вообще Резников, если мстили вы Соколову?

Мне со своей стороны клоунадой казался каждый вопрос Прокопьева.

— Никому я не мстила. Я отвечу в последний раз: меня похитили и держали взаперти в доме на Лазурной. Планировали давить с помощью меня на Лазарева, а потом убить. Мне удалось сбежать, но каким образом загорелся дом — понятия не имею. Иных показаний я давать не намерена и на ваши вопросы отвечать отказываюсь.

— Желаете воспользоваться правом, предусмотренным статьей пятьдесят первой Конституции?

— Нет. Пятьдесят первая предусматривает право не свидетельствовать против себя или своих близких, а я просто не желаю разговаривать конкретно с вами.

И действительно, я вдруг отчетливо поняла, что от этих допросов не будет толку. Особенно до тех пор, пока я не определюсь с позицией защиты. А потому и от сомнительного удовольствия общаться с Прокопьевым вполне могу отказаться.

— Дежурный, — громко крикнула я, зная, что через дверь и решетку меня услышат в дежурной части изолятора. — Мы закончили.

Обычно об этом сообщал следователь или адвокат, но и держать подозреваемых в следственной комнате без их на то желания тоже было нельзя. Явившийся для моего сопровождения в камеру сотрудник недоуменно посмотрел на Прокопьева, прожигавшего меня недовольным взглядом.

— Мы закончили, — повторила я с нажимом. — Проводите меня в камеру, пожалуйста.

— Ты об этом пожалеешь, — процедил следователь, с мрачным видом наблюдая за тем, как открывается клетка и меня заковывают в наручники. — Это здесь ты такая смелая и дерзкая, а когда тебя этапируют в СИЗО (прим. Следственный изолятор) станешь гораздо покладистей, тогда и поговорим.

Не стала отвечать, понимая, что это он так сам себя успокаивает и надеясь, что, хотя бы к моменту предъявления обвинения сумею определиться с тактикой и стратегией своих действий. Что смогу побороть растерянность и смятение. Что действительно стану «смелой и дерзкой», перестав быть испуганной и тревожной.

После этого меня вывели во внутренний двор на короткую прогулку, а к моменту моего возвращения в камеру, Самохина уже лежала на своей кровати, отвернувшись к стене и, судя по подрагивающим плечам и всхлипам, не спала.

Я без слов поняла, что ее мечты о скором освобождении тоже не сбылись и вселенная осталась чуждой ко всем отправленным туда проекциям. Успокаивать сокамерницу не было ни сил, ни желания, и я тоже лежала, тупо уставившись в побеленный потолок.

Думала о маме. О том, как она, наверное, переживает и волнуется. И даже будь у меня возможность поговорить с ней, я вряд ли бы ей воспользовалась. Я не сумела бы ни успокоить ее, ни объяснить произошедшее, только зазря разбередила бы душу и себе, и ей.

Думала об Аллочке, с которой так и не успела поговорить. Не узнала о результатах УЗИ. Не спросила, как дела. Не рассказала о собственных злоключениях. Пожалуй, даже короткий разговор с ней действительно помог бы мне немного восстановить утраченное душевное равновесие.

Знала, что заключенные разными способами передают друг другу телефоны и прячут сим-карты, чтобы умудряться держать связь с внешним миром, но я не была уверена, что трехминутный разговор с подругой стоит того, чтобы получать взыскание за нарушение режима.

Но о Дэне я думала чаще и больше, чем об остальных. Переживала за него. Представляла себе, чем он может быть занят. Размышляла о том, сильно ли он зол на меня и сумеет ли простить, когда все закончится? Сможет ли понять, что я поступила точно так же, как поступил он сам, расставшись со мной ради желания защитить?

Собственное сознание издевалось надо мной, подсовывая болезненные мысли о том, что Славина может воспользоваться моментом уязвимости Лазарева и попытаться его вернуть. Оно рисовало картинки того, как я, когда в конце концов выберусь, узнаю о том, что они вместе и я ему уже не нужна.