По ту сторону смерти

Они сидели в баре отеля «Савой». В углу, на банкетке, плечом к плечу. Шторма неудержимо влекло к ней; его пьянил ее запах, блеск ее волос вызывал в его душе восторг, ликование. Но вместе с тем его мучили сомнения; к желанию примешивалось горькое чувство вины: он должен сказать ей, должен открыть всю правду — пока не поздно. Но он никак не мог заставить себя, и только слушал ее рассказ, и смотрел невидящим взглядом в стакан с диет-колой, к которой так и не притронулся.

Пианист играл «Если бы на свете была только любовь», играл так, словно это был походный марш. Но рояль стоял в другом конце зала. В их уголке было тихо. Лился мягкий свет. Где-то далеко сновали официанты.

София сжимала в ладонях бокал, в котором плавился лед. Взгляд у нее был отсутствующий; она словно плыла по волнам воспоминаний.

— Даже не знаю, когда я впервые услышала эти… эти слухи, — продолжала она. — Не помню, чтобы кто-то хоть раз сказал мне об этом прямо. Это просто носилось в воздухе. Что отец нажил состояние, скупая предметы искусства у наци. Что все, что у нас есть… что все это не совсем чисто, понимаешь? — Она посмотрела на Шторма и поспешно добавила: — Нет, не то чтобы я знала что-то конкретное. Нет… просто время от времени… сама не знаю. То вдруг мне на глаза попадется какой-то счет, о котором я понятия не имела. Словом, иногда меня начинали терзать сомнения. — Она вдруг скривила губы. — Или ко мне подходили какие-то люди. В галерее. Не совсем… чистоплотные. И они обращались ко мне слишком… фамильярно — ты меня понимаешь? Они словно рассчитывали на мою помощь. Это как бы подразумевалось. — Она вдруг вздрогнула. — Потом они перестали подходить ко мне. — Шторм смотрел на нее, затаив дыхание. Ее глаза завораживали, в них можно было увидеть все: мольбу, одиночество, непреклонность. — Ты, наверное, считаешь, что я должна была что-то сделать, что-то сказать. Но у нас… в нашей семье… это не принято. И потом… Это убило бы моего отца. Хватило бы малейшего намека на скандал. Намека на то, что мне все известно… для него это равносильно смерти. Я бы не вынесла. — София устало смежила веки. — Понимаешь, я постоянно заботилась о нем. После того, как умерла мама. Сестра вышла замуж, а брат… его это не интересовало. Отец всегда был такой беспомощный, если дело касалось мелочей. «София, где я оставил записную книжку?», «Где мой смокинг?» Пожалуй, быт всегда оставался той областью, в которой нам было легко общаться. Ну и еще галерея… — Она поставила бокал на стол. — Все это было так давно. Война. Какое это теперь имеет значение. В конце концов, это же всего лишь искусство, верно? Ведь он же никого не убивал — он только покупал картины.

— Но почему же тогда ты поверила, что он именно тот, кого искал «восставший из мертвых»? — спросил Шторм.

— Я… как тебе сказать… просто я… — София осеклась, устремив на него беспомощный взгляд.

— Расскажи мне, что случилось с твоей матерью, — сказал Шторм.

София закрыла лицо ладонями.

— «Сердце мое обливается кровью, ибо по множеству грехов моих я сделался чудовищем в глазах Господних», — задумчиво повторила София. — Как ты догадался, что это моя любимая вещь?

— Здесь такие запоминающиеся слова, что ошибиться трудно.

Шторм включил стерео и поставил компакт-диск с записью кантат Баха. Диск валялся на книжной полке, среди альбомов по искусству. София сидела на диване и наблюдала за его действиями — ироничная улыбка на губах, беззащитность во взгляде. «Mein herze schwimmt im blut weil mich der sunden brut in Gottes heilgen augen zum ungeheuer macht» [36] , — пело сопрано. Шторм, переходя от окна к окну, задергивал шторы. Несмотря на ее ироничную улыбку, он понимал, что теперь София в его власти, что она беззаветно вверила ему себя. Он расхаживал по ее квартире, как у себя дома. Подошел к камину, опустился на колени, поднес спичку к газовой конфорке. Между выложенными моррисовскими изразцами панелями затеплился огонек. София сидела неподвижно, словно загипнотизированная.

36

Сердце мое обливается кровью, ибо по множеству грехов моих я сделался чудовищем в глазах Господних (нем.).

— Это так похоже на Лауру, мою сестру. — Голос ее слегка дрогнул. — Я отправила ей компакт-диски по почте в тот день, прежде чем… пойти в галерею. Понимаешь, она не могла просто вернуть их мне при встрече — тоже послала по почте. Все должно выглядеть пристойно, чтобы не пришлось ничего говорить друг другу, ничего объяснять.

— Хочешь выпить? — спросил Шторм. — Может, еще джина?

Он стоял в углу возле небольшого бара, пытаясь разобраться с замком, спрятанным в затейливой восточной резьбе.

— Нет-нет, мне уже хватит.

— Ладно. Тем более что я все равно не знаю, как открыть эту штуку.

У камина, напротив дивана, стояло мягкое кресло. Шторм опустился в него: он хотел сохранить ясную голову, а потому сознательно держал дистанцию. И все же… у него щемило сердце, когда он смотрел на Софию, такую хрупкую, беззащитную и одинокую. На стене, прямо у нее над головой, висел забранный в рамку постер — репродукция картины Каспара Фридриха [37] из Берлинской галереи. На картине влюбленная пара любовалась луной. Шторм представил себе, как София выбирает картину, как вешает ее на стену, в который раз с грустью подумал о том, как одинока ее жизнь.

37

Каспар Фридрих (1774–1840), немецкий живописец, мастер романтического пейзажа, работал в Дрездене. Возможно, имеется в виду его картина «Восход луны над морем» (1822).

Он машинально наклонился вперед и, сложив ладони, спрятал их между коленей.

— Так что же произошло? — спросил он.

— Она покончила с собой. — София как-то невесело рассмеялась. — Впрочем, это так… скучно.

— Послушай, не надо! — Шторм буквально подпрыгнул в кресле. — Скучно! И это ты о собственной матери? Софи, девочка, я тебе не верю.

— Извини, — растерянно пробормотала София. Шторма так и подмывало броситься к ее ногам. — Просто мы никогда… я никогда ни с кем не говорила об этом.

— Так поговори со мной, — предложил Шторм. — Расскажи мне все. Ладно?

И София начала говорить. Она словно погрузилась в дрему, и слова ее казались более живыми, чем она сама; они текли из нее, как течет прорвавшая дамбу вода.

— Я ее почти не помню. Помню только ее улыбку. Она сидит в кресле и наблюдает, как я играю с няней в саду. Я знаю, она очень любила Белхем-Грейндж, любила наш дом. Здесь жила ее семья, здесь были ее корни. У нее было обостренное чувство долга. Перед арендаторами, перед соседями, перед всеми. Все считали ее замечательной женщиной. Чуткой, отзывчивой, очень доброй. Забавно — она любила театр, музыку. Ах да, и еще кино — обожала голливудские фильмы. У нее было прекрасное чувство юмора… Это остается с тобой, какие-то штрихи, слова… Они мало что значат, верно? Но у меня есть… у меня были ее фотографии. И мне всегда казалось… что в ней была какая-то удивительная щедрость. Говорили, что она благотворно влияла на моего отца. Я могу себе это представить. Он такой чопорный. Очень старомодный, консервативный. Питер, мой брат, говорит, что мама часто подшучивала над ним и что с ней он становился другим. Я тоже пыталась, но… — София тряхнула головой, словно пытаясь вернуть себе привычную уверенность в себе. — Говорят, после каждых родов она страдала депрессией — послеродовой, как теперь принято выражаться. Но в тот день… я не знаю. Я не знаю, зачем она это сделала. Почему решила наложить на себя руки. Иногда я даже злюсь на нее. Наверное, это ужасно.

В ее взгляде появился немой вопрос: «Ты тоже считаешь, что это ужасно?»

— Это естественно, детка, — сказал Шторм. — Тут уж ничего не поделаешь.

На щеках Софии вспыхнул румянец. «Auf diese schmerzensreu fallt mir alsdenn dies trostwort bei» [38] , — неслось из динамиков.

— Я уже говорила, что в семье эта тема не обсуждается, — продолжала она. — И уж конечно, мой отец не будет об этом говорить. А он единственный, кто, возможно, знает правду.

38

На эту череду скорбей нисходит слово утешения (нем.).

Шторм положил локоть на подлокотник и подпер голову ладонью. Он понимал, что теперь нужно быть более деликатным — любое неосторожное слово может ранить ее. …если когда-нибудь она сбросит маску неприступности, перед тобой окажется создание столь же хрупкое, сколь и драгоценное. Даже дыхание его стало тише.

— Значит, самоубийство твоей матери каким-то образом связано с… делами отца?

— Нет-нет, — поспешно проговорила София. — Я не знаю. Честное слово, не знаю.

— Однако что-то навело тебя на мысль, что твой отец, возможно, причастен к убийству этого Бремера. И это «что-то» имеет отношение к смерти твоей матери, верно?

София вскинула голову. Она сидела перед ним неестественно прямая — руки сложены на коленях, — и голос ее, когда она наконец заговорила, доносился словно из поднебесья.

— Да, меня действительно преследует одно воспоминание. Из-за него у меня бывают кошмары.

Шторм весь обратился в слух.

— Мне было четыре или пять лет. Мама еще была жива. Однажды ночью я проснулась. Что-то разбудило меня. Какой-то непонятный звук. В стенах что-то стучало. Тук-тук. Тук-тук.