По ту сторону смерти

Вот почему третья створка так и не всплыла на рынке — вот почему доктор Мормо ничего не знал о ее местонахождении. Потому что двадцать лет назад, когда Яго только-только начал свои поиски, сэр Майкл — не вполне понимая, зачем он это делает, — приобрел единственную створку триптиха, которая в то время находилась на Западе. Сделал он это исключительно по просьбе жены, зная лишь то, что человек, стремящийся обладать триптихом, соблазнил ее, и что это единственный возможный в его положении способ отомстить. Приобретя створку через подставных лиц, он надежно спрятал ее.

Теперь Энн Эндеринг предстояло действовать самостоятельно: она должна была свести счеты с жизнью. Потому что знала, что носит под сердцем ребенка Яго — об этом тот позаботился в первую очередь. Она уже поняла, для чего ему нужен младенец, и готова была убить себя и собственное дитя, лишь бы оно не попало в руки Яго.

Вот о чем думала Харпер, стараясь не обращать внимания на заунывный вой сирены. И еще она думала о Ричарде Шторме. Упрекала себя за то, что прозрела слишком поздно. Она отправила Шторма в Белхем-Грейндж в надежде получить недостающую информацию, полагая, что это задание не связано с риском. Ей хотелось, чтобы Шторм находился подальше, когда она будет разыгрывать опасный гамбит с «Богородицей». Надеялась, что он поможет Софии Эндеринг разобраться в прошлом. Надеялась избежать лишних жертв.

На деле же выходило, что она, Харпер, отправила Шторма в самое пекло. А Яго, как всегда, на один шаг опережал ее.

Все четверо молчали, обволакиваемые воем сирены.

Потом Бернард спросил:

— Думаешь, это правда?

Харпер повернула голову. Бернард смотрел на нее из-под полуопущенных век.

— Мне хотелось бы знать. — Он говорил очень тихо, едва шевеля губами, но она прекрасно слышала каждое слово. — Так мне было бы легче.

— Что ты хочешь знать?

— Правда ли, что… если весь триптих, целиком, будет у него, правда ли, что тогда он сможет воссоздать синий камень? Правда ли, что тогда он — на крови собственных детей — сможет жить вечно?

Харпер отняла руку от набалдашника и похлопала Бернарда по колену.

— Не верь ни во что, — сказала она. — Это единственный способ защитить себя.

На лице Бернарда румянцем вспыхнул красноватый блик мигалки. Он горько усмехнулся.

— Если я не буду ни во что верить, что защитит меня от самого себя?

Харпер задумчиво сдвинула брови и опустила глаза.

— Ни во что не верь, — прошептала она. — И уповай на Всевышнего.

Больше никто не произнес ни слова.

23

Ворота, что вели в Белхем-Грейндж, окутывал густой туман. Откомандированный в поместье местный констебль, прежде чем обнаружить их, дважды проскакивал мимо. Но заметив наконец распахнутые чугунные створки, он не стал в них въезжать, а свернул на узкую проселочную дорогу и остановился, не выключая фары.

Столбы света утопали в вязкой, зыбучей массе которая жила своей жизнью, ворочалась и, подобно гигантской медузе, шевелила щупальцами. Констебль, молоденький, смазливый блондин с голубыми глазами, перед которыми не устоит ни одна женщина, сидел за рулем, вперившись взглядом в ветровое стекло.

Какое-то время он не видел ничего, кроме тумана, клубившегося среди нависавших над узкой аллеей ветвей.

Но вот из туманной мглы соткался силуэт. Аморфный, расплывчатый, он, по мере приближения к машине, приобретал все более отчетливые очертания.

Наконец фигура вступила в полосу света. Это был мужчина — высокий, с длинными черными волосами, демоническим лицом и насмешливым, гипнотическим взглядом. Он был в белом костюме-тройке и зеленых перчатках.

Подняв руку, он приложил указательный палец к брови в знак приветствия.

Констебль почтительно кивнул и отсалютовал своему хозяину.

Затем он развернулся и покатил прочь. Вскоре его машина исчезла в белесой мгле.

Яго заложил руки за спину и как ни в чем не бывало зашагал к дому.

24

Шторм, как прежде, стоял у окна, вглядываясь в ночь. Он рассеянно застегнул рубашку, заправил ее в брюки. Снова и снова он спрашивал себя: существует ли на свете такая вещь как благодать? Возможно, думал он. Возможно, то, что он чувствовал в этот самый отрезок времени, и было снизошедшей на него благодатью, тем, что верующие люди называют милостью Божией. Как знать? «Я люблю тебя, Ричард. Тебе пора ложиться спать». Для него это было как снег на голову. Как гром среди ясного неба. Черт побери, да он просто не заслужил ничего подобного.

Рваные облака и клочья тумана, заслоняя луну, отбрасывали призрачные тени на стены старинного аббатства, на каменную ограду, на покосившиеся надгробия. «Готовая декорация, — думал Шторм. — Вот где надо снимать кино. Настоящий мистический триллер». Эй, может, ему еще отпущено немного времени? Может, собрать съемочную группу прямо здесь, в Англии, да и снять «Черную Энни», классическую одночасовку для местного телевидения…

Взглянув чуть правее, он увидел отражение Софии. На ночном столике горела лампа. София сидела на кровати и застегивала блузку. Опустив голову — так, что волосы ниспадали каскадом, — она мечтательно улыбалась. От этой улыбки сердце Шторма исполнилось ликованием. Его губы еще помнили вкус ее груди, пальцы помнили, как дрожали ее плечи, в ушах его до сих пор стоял ее последний крик — крик экстаза.

— Итак, мистер Шторм, — вполголоса произнесла София, — вы, решительно, вскружили мне голову. Я просто забыла, где нахожусь. Надеюсь, вы счастливы?

Шторм усмехнулся. Счастлив ли он? Возможно. У него есть отличная декорация, у него есть женщина, на душе у него тепло и радостно — как у камина. Только вот легкая слабость в левой руке — еще не боль, но предвосхищение колющей боли в виске. Кто знает? Что, если ему уже достаточно отпущено счастья, и теперь он со спокойным сердцем может выписываться из отеля под названием «Жизнь», прихватив с собой — как украденное полотенце — эту самую благодать Божию? Кто знает? А вдруг у него еще есть шанс — какая-нибудь операция, страшная средневековая пытка с использованием экспериментальной техники, кажется, что-то подобное делают в Балтиморе, — хотя бы один шанс из ста. «Эй, старина, а не ухватиться ли тебе за этот единственный шанс — учитывая, что на твоей стороне благодать Божия?»

На мгновение перед глазами у него повисла серая пелена, и ему показалось, что слабость в руке вот-вот растечется по всему телу. Но это ощущение тут же прошло. Его переполняли эмоции. Он уже хотел обернуться и, не стыдясь навернувшихся на глаза слез, сказать Софии, что жизнь для него теперь заключена именно в ней, что она вкус жизни и что он уже забыл — или никогда не знал, — какой сладостной, какой невыразимо сладостной может быть эта жизнь.

Он уже хотел обернуться, как вдруг за окном появилось нечто, что поражало воображение и что отказывался воспринимать рассудок.

Шторм остолбенел. Рот у него непроизвольно открылся, и он вперил взгляд в темноту, словно перед ним был занавес с щелкой, сквозь которую взору открывался потусторонний мир.

Сквозь дымку тумана он увидел — да, в этом не могло быть сомнений — окутанную призрачным лунным сиянием фигуру, черную, как сама ночь, как отрицание всего сущего. Фигура была высокая. Голова опущена, будто в молитве. Лицо закрывал то ли капюшон, то ли свисающие из-под капюшона длинные волосы. Медленно, с царственным величием, фигура ступала меж каменных надгробий.