Победитель

Файз осторожно пожал плечами.

– Господин, я не осмеливаюсь предложить вам свои, но… может быть, послать в посольство?

– Да ладно, – отмахнулся эмир. – Не к спеху. Я тебя зачем позвал… – Он сколько мог вытянул шею (при его комплекции получилось немного) и захлестнул ее петлей галстука. – Не нравится мне это, вот что.

Файз недоуменно поднял брови.

– Нет, я все, конечно, понимаю! – саркастически воскликнул эмир, выпячивая подбородок и ловко завязывая узел. – У нас свои порядки, мы мусульмане и хороним мертвецов в тот же день до заката солнца, как предписано шариатом! А у них свои порядки, и они поступают со своими покойниками, как считают нужным – например, кладут в мавзолей на всеобщее обозрение!.. Я понимаю, что они, допустим, не верят, что в первую же ночь к телу должны явиться Мункар и Накир! Но нам-то к этому как относиться?! Почему я должен… м-м-м… – Он перешел на французский: – возлагать венки и отдавать честь этому трупу, по чьей-то нелепой прихоти вовремя не похороненному?! Да меня после такого кощунства к раю и на пушечный выстрел не подпустят!..

И опять с возмущением уставился на собеседника. Файз Мухаммад мелко кивал, покусывая ус и размышляя.

Действительно, новопреставленного в первую же ночь после смерти должны были посетить Мункар и Накир – два пламенных ангела с черными лицами, – чтобы ненадолго вдохнуть в него жизнь и устроить перекрестный допрос насчет его веры и прежнего существования… И только лишь после того как он, многократно уличенный во лжи и двуличии, под их огненными плетьми все-таки будет вынужден вспомнить нестерпимо горькую правду о себе и без лукавства и уверток поведать ее Божьим посланцам – только тогда он получит возможность окончательно умереть, с неописуемым облегчением погрузившись в покой, дожидаясь того дня, когда протрубит с высокой горы над Иерусалимом вестник Всевышнего – ангел Исрафил!..

Но могут ли ангелы посетить покойника в незарытой могиле? И если нет, то каков ныне его статус?

Тут, несомненно, было над чем поломать голову. Однако, в какие богословские тонкости ни пускайся, существуют некоторые неотменимые обстоятельства: возложение венков к телу вождя мирового рабочего класса В. И. Ленина есть акт, необходимый для успешного ведения переговоров с русской царствующей персоной – Генеральным секретарем ЦК ВКП(б) Сталиным.

Предварительные переговоры уже провели, но сам на них не присутствовал: вместо него на просьбы Амануллы-хана довольно уклончиво, по-европейски, отвечал некто Рыков, глава правительства, – черноволосый худощавый человек с очень усталыми глазами; эмир остался им недоволен.

– Видите ли, господин, – сказал Файз Мухаммад, почтительно складывая руки. – С одной стороны, то, что они не верят в сошествие Мункара и Накира, не есть для нас причина отказаться от своей веры в это. С другой – шариат предписывает класть умерших ниже уровня земли. А он, как я понимаю, и лежит ниже уровня земли – вчера секретарь предупредил, что туда придется спускаться по ступенькам, – стало быть, это условие выполнено. А то, что лицо его не закрыто землей… ну, в конце концов, не смотрите на него, господин! Пересильте себя! Вы не можете сорвать переговоры!

– Переговоры! – брюзжал эмир, протягивая руку Вахид-хану, державшему запонки наготове. – Что за переговоры, если люди не понимают простых вещей! Что за переговоры, если я не могу втолковать им главное! Дружба! дружба! но мне нужны не слова, а пулеметы и пушки! И бойцы к ним!.. А они отвечают, что это вызовет международные осложнения… Какие осложнения?! Туркмены по сей день то и дело совершают разбойные набеги на нашу территорию! Почему их набеги не вызывают международных осложнений?! Почему нельзя переодеть советских солдат в туркменские одежды, чтобы все думали, что это очередной набег туркменов?! Кто заподозрит в них красноармейцев?!

– Может быть, завтрашняя встреча со Сталиным все поставит на место? – осторожно предположил Файз Мухаммад.

– Может быть, может быть!.. не знаю!.. Ладно, что там у нас?

– У нас посещение выставки, ваше величество. В одиннадцать часов… то есть можно выезжать.

– Машины ждут, – подтвердил Вахид-хан, подавая эмиру трость.

– Какой еще выставки? – буркнул эмир.

– Какая-то главная сокровищница русской живописи, ваше величество. По приглашению министра культуры… точнее, просвещения.

Аманулла-хан мученически закатил глаза, надрывно вздохнул, пробормотал несколько слов молитвы, а потом, обреченно махнув тростью, широким шагом направился к дверям.

* * *

“Паккард” стоял у подъезда. Задрав сбоку стальной кожух, шофер Савелий Долгушев колдовал в моторе.

– Добрый день, Савелий Данилыч, – сказал Анатолий Васильевич, подходя к машине. – Что, неполадки?

– Добрый, коли не шутите, – хмуро отозвался Долгушев, с лязганьем вернул гулкую железяку на место и вытер ветошью пальцы.

Долгушев возил наркома лет шесть, и Луначарский, хорошо зная его колючий нрав, сжился с ним, как сживаются люди с неудобной мебелью, – прощал такое, за что другому давно бы уже показали на дверь, если чего не хуже.

– Ну-с, – весело сказал он, усаживаясь на пассажирское сиденье. – Какие новости?

Долгушев молча тронул машину, а уже доехав до угла, неопределенно хмыкнул.

– Свояк приехал…

– Откуда? – живо заинтересовался Луначарский.

“Паккард” распугал стаю кошек, сидевших возле помойки, осторожно сунулся в подворотню, возле которой на двух скамьях расположилась компания веселых беспризорных, вырулил из переулка и покатил вдоль сверкающих на солнце трамвайных рельс. По тротуарам спешил бодрый утренний народ. Навстречу шла поливальная машина, превращавшая пыльную серятину мостовой в сочноцветный камень. Веер бело-голубой воды с ее правого бока украшала небольшая, но яркая радуга, и, мгновенно схватив ее взглядом, нарком почувствовал острый укол беспричинного восторга.

– С-под Рязани, – ответил наконец шофер. – С уезду Зарайского… с деревни.

Анатолий Васильевич не торопил: цедит в час по чайной ложке, сукин сын, а понукнешь – так он и вовсе заткнется, потом на кривой козе не подъедешь… вот характерец!

– Я ж ему и говорю: что-то ты, Семен, вроде как с лица припух?

Долгушев повернул голову и посмотрел на хозяина с таким выражением, будто именно от него ждал ответа на этот непростой вопрос.

Взгляд был таким настойчивым, что нарком просвещения невольно пожал плечами.

– Вику едят, – ответил вместо него водитель и странно гыкнул – не то хохотнул, не то еще что.

– Вику? – удивился Луначарский и сморщился, припоминая: – Вика, вика!.. Это же… м-м-м…

– Во-во. Трава такая, скот кормят. Мышиным горошком еще называют… А они хлеб пекут. Четверть муки, три четверти вики… И пухнут.

– Мд-а-а-а…

– Урожай-то был неважный, а зерно осенью все равно отобрали, – пояснил Долгушев. – И в городе крестьянам хлеба не продают. Не положено им хлеба! Свой должны иметь!

Анатолию Васильевичу показалось, что на последнем слове Долгушев отчетливо скрипнул зубами. Он повернул голову и пристально посмотрел на шофера сощуренным взглядом сквозь поблескивающие стеклышки пенсне.

Свернули на Лубянскую площадь.

– Вы, товарищ Долгушев, не преувеличивайте! – сухо сказал Анатолий Васильевич, отводя взгляд. – Вика! Безобразие, конечно!.. но этак, знаете, можно многое перечеркнуть! Будет у них хлеб, будет! Вы знаете, во сколько раз возрастет сельскохозяйственное производство к концу пятилетки? Есть, конечно, временные трудности, но…