Побег

Уже через пятьдесят шагов, каждый из которых пришлось перещупать коленями и локтями, Лжезолотинка устала до изнеможения, сердце зашлось, она задыхалась, отплевываясь тиной. Сорванные с подвязок чулки сползли и напутались на туфли невообразимыми комьями, короткие тончайшего полотна штаны едва держались, отяжеленные пластами тины, и можно было представить, как выглядит остальное, глядя на широкие с оборками рукава, когда-то серебристо-серые и золотые. Лжезолотинка выползла на откос и припала без сил к траве; болезненные удары сердца заставляли ее вздрагивать.

Крепкой молодой женщине понадобился десяток вздохов, чтобы прийти в себя. Она стала прислушиваться, едва поутих в висках шум, ничего не разобрала, и решилась выглянуть. Не долго думая, зачерпнула она перед этим пригоршню тины и шлепнула ее на темя, размазав спереди, сзади и особенно по вискам, где предательски густо сверкало червонное золото волос. Последнее из того, что оставалось еще на Зимке блескучего. Потом с величайшими предосторожностями она приподнялась над краем канавы и долго высматривала забор, где действительно что-то посверкивало… Что-то совсем неподвижное.

То был пробитый дубовым суком парик, догадалась, наконец, Зимка. Витое из золотых нитей, переплетенное жемчугом, унизанное золотыми заколками сооружение радужно сверкало на солнце.

Выше огражденного каменным поясом сада медлительно поднимался в небо исполинский столб дыма. Посередине он лениво и нерешительно переламывался, менял направление, расширяясь, и расползался, принимал очертания грузного, мутного облака. Дымы поменьше занимались и в других местах сада. Мерещились как будто и крики… такие далекие и неясные, что походили на птичий гомон и на лесной шум… Нечто обыденное и почти не страшное.

Лжезолотинка поднялась и пошла пологим откосом канавы, часто оглядываясь, пригибаясь с намерением нырнуть в грязь при первом намеке на опасность. Немного погодя она встретила отводок канавы, который повернул к лесу, но кончился довольно быстро, так что последние сто шагов до опушки она бежала, напрягая силы. Пошатываясь, вошла она, наконец, под спасительный покров леса…

И остолбенела.

Из светлого полумрака, сминая папоротник, возник одетый в зеленое человечек. Заряженный самострел он направил в сторону и, когда уверился, что произвел впечатление, откинул капюшон куколя, чтобы показать лицо, словно наигравшийся в разбойника проказник. Но был это не проказник, а настоящий пигалик, к шуткам нисколько не расположенный, хотя и чрезвычайно зоркий и чуткий, как и все представители его племени — то есть, отличали его преувеличенные глаза и оттопыренные уши.

— Великая государыня и великая княгиня Золотинка? — торжественно спросил он, нечаянно зыркнув вбок, так что выдал взглядом и товарища — точно такого же, в зеленой куртке с карманами, в зеленом наплечнике-куколе с капюшоном, при самостреле и прочем походном снаряжении.

— Ну да… — протянула Лжезолотинка. — А что такое?

Она прекрасно понимала, что такое важное и торжественное начало при встрече с полураздетой, безобразно грязной, не в себе — и без парика! — женщиной ничего хорошего не сулит. Преувеличенная учтивость пигаликов поразила ее хуже воровства. Не трудно было догадаться, что коротышки не замечают жалкого состояния слованской государыни, потому что внутренний взор — и совесть! — застилает им приговор Совета восьми. Ведь, кажется, оставила Зимка этот приговор в Толпене, бросила его на стол Юлию, и вот — обнаружила его перед собой в обличье двух зеленых, как кузнечики, недомерков.

«Ладно, посмотрим!» — сказала про себя Зимка, скрывая слишком отчетливую, словно бы вслух произнесенную мысль чарующей улыбкой, неуместность которой в Зимкином растерзанном состоянии немногим уступала несвоевременной торжественности пигаликов.

— Ну да! — сказала она, все еще отдуваясь. — Государыня. Слованская. Ну да, Золотинка. Княгиня… И такое несчастье. Рукосил сделал этот… знаете, искрень. Горит железо и всё-всё. — Измазанной в тине пястью Лжезолотинка показала достигающий облаков дым. — Всё-всё погибло! Всё! Ужасно! Не знаю, как я спаслась! Буквально я вырвалась… это чудовище едулоп! Чудовище! — Она закрылась ладонью с искренним намерением разрыдаться, несчастная и униженная, горько закусила губу.

Пигалики переглянулись.

— Мы отведем вас в безопасное место, — сказал один из них с лицемерным участием.

— Там не достанут едулопы, — уточнил второй, не особенно, впрочем, распространяясь.

— Ну да, конечно! — кивнула Лжезолотинка, простодушно не замечая ловушки. — Это ужасно! Великий Род, что я пережила! От одной мысли пройти это еще раз, заново… не знаю…

Бросив взгляд на тяжелые дымы пожаров, пигалики повернули в чащу, и Зимка вынуждена была поторапливаться, приноравливаясь к их частому и скорому шагу. По дороге они расспрашивали ее — то один, то другой, как-то вперемежку и словно бы между делом, но настойчиво, последовательно и довольно жестко. И хотя, казалось, не возражали против путаных и противоречивых объяснений, вежливо улыбались, все равно с упрямой, совсем нелюбезной настойчивостью пытались добиться ответа, как же все-таки так случилось, что Рукосил запустил искрень. Как это было? Но Зимка чувствовала, что нельзя признаваться. Нельзя говорить о волшебном камне, который так запросто, бездарно — необъяснимо! — уступила она Лжевидохину. Она безбожно врала и сама уставала от вранья, потому что чем больше путалась, тем больше постигала размеры постигшего ее несчастья.

Не оставляя пленницу, пигалики не забывали осматриваться и следить за дорогой, изредка обменивались между собой двумя-тремя непонятными полусловами. Через малую долю часа они привели ее к ручью, светлой песчаной речонке в зарослях тальника.

— Умыться.

— Да! — обрадовалась возможности замолчать Зимка. — Я хотела… надобно умыться и постираться.

— Мы отойдем. Но, если можно, скорее, здесь опасно.

Они разошлись шагов на двадцать по разным берегам ручья и затихли. Большего, наверное, и нельзя было потребовать, хотя Зимка рассчитывала все же, что один берег очистят ей целиком. Да и так ладно. Вряд ли они будут стрелять, а какие из них бегуны посмотрим. Коротышки не представлялись ей стоящими соперниками, и Зимка решилась.

Она разделась, полусознательно сожалея только, что впечатлительные пигалики не воспользовались простотой военных нравов, чтобы не сводить с нее глаз, а пугливо зыркали по сторонам. Она наскоро выкупалась в ледяной воде, щедро плескаясь и взвизгивая. Потом взялась простирнуть белье, нарочно не скрывая при этом своей наготы, чтобы довести пигаликов до пренебрежения долгом, который предписывал им не отвлекаться на постороннее. Вынужденные присматривать за пленницей хотя бы в полглаза, бедняги с шумом лезли в кусты, пытаясь скрыться от сияющего видения. Но Лжезолотинка достала их и там.

— Дайте мне нож! — сказала она, бесстыдно выпрямившись. Закинула руку за голову, тронув затылок. И, конечно же, нельзя было не расправить плечи, слегка изогнув стан. Нагая, осыпанная сверкающей росой, стояла она в мелкой чистой воде, и вода стекала беглыми струйками по лицу, по впадине меж грудей, по внутренней поверхности бедер…

Ослепленный, жмурясь и спотыкаясь, бедный пигалик подавал кинжал, издалека еще обратив его рукоятью вперед, но забывши в ошеломлении спросить, зачем это смертоносное орудие пленнице.

Кинжал шлепнулся в воду и упал на мелкое дно, возмутив песок. А пигалик не сказал ни слова, оттопыренные уши его горели пламенем.

Что ж, то была расплата за унизительный допрос, которому самонадеянные коротышки подвергли слованскую государыню.

Лжезолотинка развесила отжатое белье на ветках и промыла туфли прежде, чем отламывать каблуки. Бежать она рассчитала, не совсем одевшись и в тот момент, когда сторожа ее будут держаться в приличном отдалении, не смея лишний раз оглянуться, но об обуви следовало позаботиться особо. От этого, может статься, зависел успех предприятия. На счастье, расшатанные беготней каблуки отделились без затруднений, хотя Лжезолотинка и порезалась, слегка вскрикнув. Сердце стучало в предчувствии испытания. В это время разволновались чего-то и пигалики.