Побег

Извиняло ослабевшего умом Рукосила только то неоспоримое обстоятельство, что выбирать особенно не приходилось: Торчила, Ананья да Замор — всё!

И на этот раз хозяин обошел вниманием испытанную служанку — оставил захваченную деревню и десяток едулопов для охраны запертых людей на Замора, а Торчиле ничего не приказал. Собравши до полусотни буро-зеленых тварей, Рукосил взгромоздился на носилки и велел держать на Екшень. Четыре дюжих урода ходко помчали возлежащего на подушках чародея, остальные бежали плотно сбившейся стаей; слышался мягкий топот да сиплое дыхание.

«Какое ничтожество!», — думал Рукосил, покачиваясь вместе с поставленным на длинные жерди ложем. Великий волшебник, выдающийся книжник не имеет под рукой человека для поручений. На Торчилу какая надежда? И Замору доверять нельзя. А уж в таком предприятии, где на кон поставлена собственная безопасность… «Э! В какое я впал убожество!»

Мысли чародея были полны горечи, озлобленного самоедства и той слезливой раздражительности, которая уже почти не оставляла его после сокрушительного поражения в Каменце полгода назад. «Какими ничтожными целями и достижениями должен я теперь тешиться, — думал Рукосил. — Оставить с носом нескольких пигаликов, которые играют со мной в прятки, — это успех. А величайшее несчастье — столкновение с заблудившимися в лесу бабами. Из-за чего приходиться жечь деревню. И вот могучий волшебник и книжник ломает голову, как призвать к повиновению свою собственную служанку, которой удружил он в лучшие времена слованским государством и не столь уж дурным хахалем».

— Плевать! — воскликнул Рукосил вслух.

На случай предательства со стороны Зимки он имел при себе быстрое волшебное перышко, предназначенное для того, чтобы вызвать из засады вооруженных дрекольем, топорами и вилами, камнями, наконец, едулопов. Но это ведь было и все, чем располагал теперь один из самых талантливых и удачливых (до несчастья в Каменце!) волшебников современности!

Озлобленное самоуничижение оставалось для Рукосила единственной сладостью, последней опорой вывернутого наизнанку самолюбия. И он слишком хорошо еще помнил прошлое, чтобы находить утешение в рабском испуге полудиких полещуков. Обитатели трех десятков завшивевших деревень жили под властью страха — вот и все достижение. Оно не заменяло Рукосилу общеслованского господства, которое доступно было ему в мечтаниях еще вчера!

— Мразь! Пакость! Ничтожество! — выкрикивал Лжевидохин слабым голосом и постукивал немощным кулаком о закраину носилок. По бокам маячили сосредоточенные в тупом усердии бега зверские рожи едулопов.

Рукосил оставил свою орду в сухом бору рядом с оградой Екшеня. Велел едулопам залечь и замереть, отчего толпа чудовищ провалилась, исчезла по волшебству, обратившись в груды поваленных наземь древовидных конечностей и тел. Впадая в оцепенение, едулопы теснились и лезли друг на друга, сплетаясь, как клубок змей. Два недремлющих урода охраняли это мерзкое кубло, а носилки Рукосил отослал назад в чащу.

Скинув шубу и кафтан, стащив с помощью едулопа сапоги, оборотень остался в белой рубахе да портках крестьянского полотна, и в этом нищем одеянии, прихватив палку, двинулся шаркающим старческим шагом к расположенному не дальше версты замку. Он берег силы и не раз останавливался, пережидая тошнотворные приступы сердцебиения.

Калитка оказалась не заперта, не видно было охраны и за оградой. Прошуршала по земле всполошенная белка, перекликались птицы. Когда Лжевидохин добрел до хозяйственного двора — вымощенной кое-где площадки, — то нашел лишь служанку возле колодца, которая и сказала ему, перехватив ведро:

— Прочь! Прочь! Уходи, дедушка!

— Ась? — Лжевидохин приложил к уху ладонь.

Женщина только махнула рукой да поспешила, расплескивая воду, к замку. Возле конюшни, за углом, можно было видеть задние колеса большой кареты, великокняжеской, очевидно. И никого… Все это выглядело до невозможности странно. И странную порождало надежду, навевая предчувствие неясной, нечаянной удачи.

Однако — совсем некстати — почудился Лжевидохину оборванный гогот. Нечто похожее на всплеск разнузданных кабацких голосов, приглушенный и сразу стихший, как будто оборванный приказом.

Почудилось?

Нарочито понурившись над упертой в грудь палкой, Рукосил постоял, прислушиваясь, не повторится ли смех? И, еще подумав, не соблазнился открытой в особняк дверью (Рукосил отлично помнил расположение внутренних помещений замка), а повернул назад, придерживаясь заросшей плющом стены. Многие окна были раскрыты, но и там ничего особенного не примечалось, сколько Рукосил ни поглядывал. И только за углом уже, у восточной стороны дома, под сенью вековых вязов, он замер с неприятным ознобом в сердце. В зеленом сумраке сада среди редких стволов мелькнули в отдалении латы. Рукосил попятился.

Ратники двигались спорым шагом, гуськом, в направлении особняка. И было их, ясное дело, не четверо, как утверждала безмозглая Торчила, а много больше. Невозможно сказать сколько.

Рукосил почувствовал, что вязнет в каком-то липком страхе. Трусцой, задыхающимся бегом устремился он под прикрытием тени от особняка — к конюшням. Нужно было преодолеть не столь уж широкий двор, чтобы уйти за хозяйственные постройки, где помнилась Рукосилу в зарослях калитка. Прежняя, какой попал он в усадьбу, была отрезана набегавшим с того боку отрядом.

Как во сне, среди сдавившего грудь ужаса все оставалось покойно и тихо — пустынно. Обмирая от слабости, старик остановился, дергающейся рукой пытаясь попасть за отворот рукава, где припрятал волшебное перышко, и пошатнулся так, что ударил плечом о стену. Ноги не держали, сердце зашлось, как разодранное.

Рукосил понял, что происходит. В который раз за последние полгода проваливался он в могильный холод, и всегда это повторялось: собственное схороненное под чужой оболочкой естество удерживало его за чертой. Так ушедшего под воду, захлебнувшегося утопленника хватает чья-то рука. Чуждый жизни, но не взятый и смертью, Рукосил бессильно мотался между тем и этим.

Последним сознательным движением он подался под завесу плюща у стены и соскользнул, оборвав покрытую первыми листочками плеть.

Бежавшие от Торчилы дети, Домаш и Кудря, опомнились на краю болота. Впереди простирались ядовито-зеленые топи. Тогда Домаш сказал Кудре:

— Молчи!.. Не реви, говорю! — добавил он, тоскливо озираясь. Страшнее всего казалось теперь повернуть назад, вернуться в те самые ели, из которых они и выскочили на простор.

Девочка не плакала, перепуганная до бесчувствия. Это была маленькая девочка, такая маленькая, что трудно было дать ей ее собственные годы, и без того не стоящие внимания. Бойкая и смышленая девочка, но уж больно маленькая. И, конечно же, не придавали ей значительности смешные, как у зайчика, губки.

А Домаш, всего на два года старше своей подружки, отличался основательным для ребенка телосложением, словно прежде срока торопился обратиться в коренастого строгого мужичка.

Они стояли в болоте и не смели повернуть назад. Кудря понемногу отдышалась, замаранное личико ее порозовело, в больших детских глазах обнаружилось нечто живое. А вместе с чувствами возвратились и слезы. Глаза ее заблестели, и мальчик сразу почуял, чем это кончится. Он боялся Кудриных слез. Ведь тогда лишался он последних оснований сдерживаться и не имел иного выхода, кроме как расплакаться самому.