Побег

Надо заметить, что среди прочих отличительных свойств главного волшебника Ямгор был оглушительный зычный голос, каким Тлокочан отвечал на неудобные ему вопросы. По этой причине пигалики обходились с ним исключительно вежливо и учтиво. Даже главный обличитель Республики Хрун как-то мягчел, когда возникала надобность потревожить Тлокочана вопросом.

Тлокочан достал из кармана невообразимо грязный платок и обтирал руки.

— А вы считаете, Хрун, что если девушка расколдуется без ноги или чего-нибудь столь же существенного, будет лучше?

— А вы считаете, мозги не самое существенное для человека? — не сдержался Хрун.

— Для девушки? — спросил волшебник, безбожно гримасничая. Он поднес платок к губам, удивился и сунул его подержать Хруну, который не решился отказать товарищу в ничтожной услуге. Освободившись от платка, Тлокочан со смаком поцеловал кончики пальцев. — Для прелестной девушки, говорю я… — Еще один поцелуй. — Для прелестной, милой, обаятельной девушки?

Обличитель поморщился; имел он, что сказать по поводу дешевых пошлостей, но грязный платок в руках лишил его красноречия. Хрун воздержался от замечаний и, бегло оглянувшись, уронил тряпицу на ближайший камень. Тонкие пальцы его дрогнули в запоздалом ознобе брезгливости. Он поспешил заложить руки за спину с намерением не принимать более сомнительных поручений и тем самым сохранить за собой право на какое угодно нелицеприятное мнение.

Пышный, со щеголеватой небрежностью повязанный галстук обличителя своим белоснежным цветом, без малейшей примеси каких-либо сомнительных оттенков, соответствовал определенности самого облика Хруна: благородное лицо его замечательно было редкой для пигаликов правильностью очертаний.

Между тем, поглощенные трудной задачей не уронить девушку, носильщики все еще шатались и колебались, не догадавшись опустить беспокойную ношу наземь.

— Однако, все же… Лучше ее унести, да поскорей, — негромко, себе под нос заметил единственный из оказавшихся здесь членов Совета восьми Лобан. Член Совета восьми держался столь скромно и ненавязчиво, что окружающим поневоле приходилось оставаться начеку, чтобы не упустить важного замечания одного из руководителей Республики. В примечательном лице Лобана с мясистым носом и вскинутыми, как подрезанные крылья, бровями проступала тайная грусть и даже как будто обида. Хотя обижаться по общему положению дел было и не на что — тихое замечание члена Совета восьми было принято со вниманием. А когда он заговорил пространнее, забубнил, словно стесняясь собственного голоса, то наступила полная уже, почтительная тишина. И только скатился с кручи камешек — кто-то из пигаликов пытался спуститься, чтобы лучше слышать.

— Не лишним будет заметить, — бубнил Лобан, стеснительно наклонив голову, отчего слова его падали еще глуше, — что мы стали свидетелями необыкновенного события. Не слишком сильно будет сказать — выдающегося. Выдающиеся люди стоят у истоков выдающихся событий, и это — волшебник Тлокочан, — незаконченным, дерганным каким-то жестом, словно оратор пытался сам себя придержать, Лобан показал, куда следует обратить взоры присутствующих. Все посмотрели на Тлокочана. — Наш товарищ расколдовал человека… прелестную девушку, как он только что вполне справедливо отметил, не зная, не имея исходного заклинания… Вы уроните! — встревожился Лобан, потому что Золотинка тоже заинтересовалась волшебником Тлокочаном. Она живо обернулась, куда указано, и нарушила равновесие — пигалики с носилками зашатались.

— Это большое достижение! — успокоено продолжал Лобан, убедившись, что равновесие восстановлено. — Я бы не стал распространяться о том, что и так очевидно, но обязан напомнить, что мы стали свидетелями события необычайного — и как бы при этом не существующего. Не существующего до тех пор, пока Совет восьми не рассмотрит все обстоятельства в целом, в их отношении к нашим международным обязательствам, и не выскажется публично. До той поры убедительно прошу присутствующих хранить все, что вы здесь увидели, в тайне. Нужно унести девушку, и пока все.

Обращение к толпе любопытных и зевак с призывом хранить в тайне обстоятельства происшествия могло бы показаться забавным, если бы не то существенное уточнение, что это была толпа пигаликов. Предупреждение члена Совета восьми не показалось тут никому ни легковесным, ни опрометчивым.

— Постойте! — придержал двинувшихся уж было носильщиков обличитель Хрун. — Я думаю, девушка и сама пойдет!

Неясный шелест удивления вперемешку с другими, более сильными чувствами всколыхнул зрителей: девушка отлично поняла Хруна и даже не пыталась этого таить — она слезла с носилок.

— Да-да, конечно! — сказала она с преувеличенной живостью, словно мимика ее менялась так же беспорядочно, как шаталось тело. — Понимаю. Вы сердитесь! Да-да-да — сердитесь.

Каждое слово с избытком подкреплялось развязной жестикуляцией, так что трудно было не улыбнуться. Что не мешало, однако, тем же самым весельчаком жалостливо хмуриться в следующий миг. Кто сам не сообразил или чуткости не хватило, тому достаточно было взглянуть на озабоченного врача, который ничуть не обманывался резвостью подопечной. Трудно сказать, обманывался ли обличитель Хрун — говорил он жестко, но осторожно и, уж конечно, не позволил себе даже беглой ухмылки.

— Сейчас пойдем вниз. Мы спустимся в теплое и… удобное помещение.

— Ах да! — каким-то детским, безыскусным движением Золотинка потянулась рукой ко лбу и замерла, опасаясь упустить мысль.

— Идем! — настаивал Хрун. — И нужно одеться! — Выразительный взгляд его показывал, что человек… женщина с обнаженными по самый пах ногами, не может считаться вполне одетой.

Но Золотинка-то не замечала, что ей холодно.

— Ах да… — повторила она, страдая от напряжения мысли. — Да, вот… — сказала она, пытаясь теребить волосы, что было затруднительно при обожженных ладонях. — Кстати! — лицо озарилось. — Кстати! А что там случилось? Да вот — Юлий. Что с ним было?

Никто и слова не успел вымолвить, как Золотинка затараторила:

— Но я все помню. Отлично помню. Да. Я помню. Понимаю. — Изменчивые чувства ее казались такими же развязными и произвольными, как жесты, они существовали сами по себе, без связи со смыслом. И даже как бы опережали смысл, вовсе его подменяя. — Вот и замок разрушен… — молвила она, озираясь широко открытыми глазами. — Как это… слово выскочило. Не важно.

— Сударыня, — мягко сказал главным врач Корлаван, — наследный княжич Юлий теперь великий государь и великий князь Слованский. По смерти своего отца Любомира он занял Толпенский престол.

— Это хорошо! — без размышлений согласилась Золотинка. — А отец умер?… Какая жалость, я хотела бы с ним познакомиться… Да… Я знала Юлия. Наверное, он переживал. Скажите, он очень переживал, когда умер отец?

— Как вас зовут, сударыня? — спросил вдруг Корлаван.

— А что? — насторожилась она. — Меня?.. Золотинка. — И пожала плечами, удивляясь всему сразу: и что они могут этим интересоваться… и что сами не знают, как ее зовут, и что как будто бы не уверены в правильности ответа — если судить по тому, как строго и напряженно слушают каждое ее слово. Словно проверяют. Она хихикнула.

Однако они, похоже, продолжали сомневаться. И, наконец, это смутило Золотинку:

— Ну да, Золотинка. А что?

— Пойдемте, сударыня! — учтиво предложил обличитель Хрун. — Все сразу и не объяснишь. Нам с вами долгие еще разговоры разговаривать.

— Но Золотинка! Золотинка, конечно! — упрямо возразила она. — Я — Золотинка!

— Боюсь, что так оно и есть, — крякнул, точно расстроенный медвежонок, волшебник Тлокочан.

— Надеюсь, что так, — обронил обличитель Хрун.

Через лаз среди развалин Золотинку отвели вниз. Она помнила похожий на сновидение городок пигаликов, но когда, проблуждав вслед за своими провожатыми тесными и однообразными ходами, городка не увидела, а попала в назначенный ей покой, мало чем отличавшийся от старательно прибранной горницы в доме зажиточного купца, усомнилась и в самом видении: точно ли оно было?