Поцелуй Арлекина
Шрифт:
– А что, Гнат, – сказал я, – можно, очень даже можно зажить и в деревне. Да только, как мог я доселе заметить, девчонки у вас строги, не подступишься.
Гнат усмехнулся в усы.
– Это уж как взяться, – объявил он.
– А как ни берись; чужаков не любят.
– Ну, тут дело не в чужаках, – заговорил Гнат степенно. – Тут нужно себя поставить.
– Как же именно? Чего им надо?
Гнат от удовольствия беседы даже затеребил одной рукой ус, другой, впрочем, исправно держа баранку.
– У нас тут по-всякому бывает, – сказал он словно бы уклончиво, но уже с явной готовностью «проболтаться». – Была тут одна… Мариной звали. И вот, как назло: всем на, а мне – ни в какую. Уже как только по ней ни сох. И цветами, и подарками
– И что же? – Тут уж я увлекся неподдельно.
– Вот и «что?». Потом от этой самой Марины отделаться не мог. Везде за мной бегала, как собачка, ей-богу. Получил, в общем, сверх упования.
– А дальше?..
– Дальше… Ну, дальше ничего не было. Побегала так с месяцок да и отстала. Я уж и сам не рад был. Оно и понятно: от капель любви где взяться? Она сперва было по рукам пошла, но потом все же честь по чести выдали за Гришку-пожарника. Он из-за нее с парнями все дрался… Так до сих пор и живут.
– И все дерется?
– Не, поостыл малость.
Гнат замолчал. Мы уже подъезжали к дому. Дед вышел открыть ворота, я поспешил ему помочь. Гнат тем временем развернул грузовик, дал задний ход, проехал вплоть до птичьего двора, там вылез и отстегнул борта. Бревна с грохотом покатились вниз, перепуганные куры запрыгали на забор, а на крыльцо вышла бабушка и с досадой осмотрела учиненный бедлам. Пыль, впрочем, вскоре улеглась, по двору запахло лесом, Гнат ушел мыть руки перед обедом, дед же сказал мне:
– Ты про Кручиниху не слушай. То все дурныця (все глупости).
У меня, однако, на это был свой взгляд. Марину я знал прежде. Это случилось вот как. Лет за десять, еще студентом, я гостил у своих старичков. Лето было скучное, серое. Лишь порой собиралась гроза, а после закатный луч на миг просверкивал между тучами, окрашивая все кругом в резкие, буйные цвета. С реки несло холодом и дымом: кое-где жгли печи. В одну из таких изб был зван я со своим приятелем-соседом Петром. Теперь уже не вспомню, чего ради мы туда пошли, верно, от скуки. Узкая и тесная комната в два окна заменяла веранду. Тут и топилась печь. В глубь дома вела дверь, завешанная на старый лад рогожей. За столом у окна расположилась компания из двух-трех парней, все знакомых. Среди них был лишь один «новичок», тот самый Грыцко, как его все тут звали. Он и впрямь был пожарник и перевелся к нам в депо откуда-то из Ирпеня – или, напротив, с Коростеня, не помню. Все угощенье за столом состояло из чистой воды и семечек, скорлупа от которых лежала кучками перед каждым. Разговор шел общий, какой-то особенно развеселый, полный подмигиваний и намеков, мне непонятных. Вскоре, однако, все выяснилось. Из-за рогожи вышел и подсел к нам вихрастый парнишка, сын местного лекаря, и ввязался в разговор, тогда как Грыцко, подмигнув еще раз всем, юркнул за рогожу.
– Ну как Марина? – спросил вихрастого кто-то.
– А ничего, – был ответ. – Все по своем Гнате тоскует. Вон пусть Грыцко ее развеет…
Грыцко появился не вскоре, зато вошел и сел на скамью с самым довольным видом. Сказал, что «девка – огонь» или что-то вроде. Все наперерыв стали советовать ему «взяться покрепче», раз уж он пожарник. Он все посмеивался, слушая с удовольствием, потом стал рассматривать почему-то свои руки, огромные, как и весь он, и в заключение заметил, что жилы у него – как трубки (что было чистой правдой) и что он сам не знает, почему это так, но что не родилась-де еще та баба, которая его к себе пристегнет. Я все поглядывал на рогожу, за которую пока никто не шел, и чуть было не попался за это всем на
язык, как скоро мои взгляды заметили. Но тут, к счастью, сама Марина явилась в комнату. Она не была особенно хороша, я даже как-то пожалел об этом. Но на лице ее в тот вечер было странное выражение, еще усилившееся, когда она глянула на Гришку. Она подсела к нам, потом опять ушла, кто-то увязался следом, Петро стал рекомендовать мне «попробовать» в свой черед, однако я сильно уже хотел домой и поспешил проститься с честной компанией. Теперь мне казалось, что я кое-что понял.– А что Марина, – спросил я Гната, когда все сели за стол, – сама-то она к Кручинихе не ходила?
– Может, и ходила, – усмехнулся тот. – Да меня-то такие штуки не берут. А про Кручиниху все знали. У нее вечно и парни, и девки отоваривались. Только проку от этого было мало.
Я хотел еще спросить, но по взгляду бабушки понял, что лучше не надо.
– Нет, в городе веселей, – сказал между тем Гнат. – Там все, что ни хочешь есть. А у нас что? Лесная глушь, да и только.
Гроза ночью
От тех небесных наковален,
Где пламя пополам со льдом,
На крыши полусонных спален
Упал, распавшись, первый гром.
Миг оживления сирени
На страже справа у крыльца —
И дочь раздвинула колени
В объятьях жадного вдовца.
«Ведь мама умерла…» Улыбка,
От молнии блеснувший взгляд.
За окнами все стало зыбко,
Тонуло в ливне, гнулось гибко,
И пышный разбросав наряд,
Как нежный кнут, как злая скрипка,
Бурлил во тьме маркиз де сад.
Чужие люди
Гроза собралась под вечер. Но после первых перунов, порывов и брызг зарядил серенький негустой дождик, не обещавший скоро кончиться. Под такую погоду стакан вина с хлебом и упорный труд – лучшее развлечение. Я получил то и другое и засел за Мицкевича; но, как водится, то, что дается с ходу, держит прочную оборону, стоит выказать свой интерес. Поэты похожи на женщин, а стихи на их дары. Одним словом, чего-нибудь благородней таких, для примера, перлов (навеянных, как я сам понимал, граммофонной пластинкой с чердака, сомнительной вообще музой, хоть там был и Вертинский), с моего пера не слетало:
Лишь только Мальбрук соберется в поход,
Как тотчас на улице дождик идет.
Господь не пускает Мальбрука на сечь:
Доспехи ржавеют, их нужно беречь —
и проч., и проч. в том же роде. Я начинал злиться, искусывать перо, а это дурной знак. Дедусь смотрел на меня с сожалением. Чтоб отмстить ему за это сожаление (поэты – опять же, как и женщины, – принимают его с ненавистью), я выудил откуда-то старую дедову тетрадь с водевилем по-малоросски, сочиненным им чуть не в первые годы века, и вскоре уж потчевал его, тайно ликуя, таким вот диалогом:
Петро
(забирая уздцы)
А пани – прелесть. Но для лада
Был ли вельможный пан востер?
Пан Гуан
Ученость – чепуха, бравада!
Улыбка, два веселых взгляда —
Вот сила; ну да разговор
Там закипел, и вышел спор.
А мне-то что! Удар, награда —
О них ни слова. Впрочем, вздор:
Вот слушай…
(Шепчет.)
Петро
Боже! Под надзор?!
Опять изгнание, быть может?
Пан Гуан
О том ли речь, когда уложит
Тебя красавица с собой?
Она – иль шпага, милый мой!
Петро
Вы жизнью, пан, не дорожите!
И чем живете-то, скажите!
Пан Гуан
Тем, что сейчас я жив-здоров.
Ну, хватит споров, философ!
Ступай-ка да готовь перину,
Не то как раз подставишь спину:
Тебе обычай мой знаком.
Петро
Ах, что за жизнь под кулаком!
(Уходит.)