Поцелуй Большого Змея

Веревка снова взметнулась, у второго сирийца не оказалось щита, поэтому удар узлом пришелся точно по носу. Кровь брызнула во все стороны, словно веревка пробила бурдюк с вином. Сириец выпустил рукоять меча, схватился обеими руками за лицо и завыл.

– Бежим, – отец поднял с земли мать. – Бежим, кто знает, сколько их еще там, за скалами.

Мать с трудом встала на ноги, одернула платье, прикрыла волосы сбившимся на шею платком и заковыляла по дороге, держась за отцовскую руку. С каждым шагом ее поступь становилась все тверже и тверже. Очень скоро она пришла в себя и вместе с отцом перешла на бег.

Дорога поднималась вверх, застава, вернее то, что от нее осталось – валявшиеся на земле скорченные фигурки сирийцев, – опускалась вниз. На самом перевале, откуда дорога начинала круто спускаться в уже накрытую черно-фиолетовой тенью сумерек прибрежную долину, отец остановился.

Картина, раскрывавшаяся с вершины, зачаровывала. Огромная чаша синей, темнеющей с каждой минутой воды, горящие розовым огнем верхушки гор Моава, освещенные заходящим солнцем, белые глыбы соляных утесов, желтый песок дороги и одинокий орел, парящий высоко в небе. Отец запрокинул голову и посмотрел на орла. Он медленно кружил над коричневыми скалами, уходящими в сторону Кумрана.

Отец протянул к нему руку, словно хотел прикоснуться к птице, плавно рассекающей густой вечерний воздух, и вдруг содрогнулся всем телом. Мать вскрикнула и от ужаса прикрыла ладонью рот. Хитон на груди отца вздыбился бугром, окровавленный наконечник прорвал ткань, и спустя мгновение стрела до половины выскочила наружу. Второй конец торчал из спины.

– Быстрее, – прохрипел отец. – Они не должны увидеть, что попали. Иначе кинутся в погоню.

Он твердой поступью двинулся вниз по дороге. Мать бросилась за ним. Краем глаза она успела заметить далеко внизу одинокую фигурку очнувшегося сирийца с луком в руках.

Отец прошел всего несколько шагов. Когда вершина перевала скрыла их фигуры от глаз наемника, его ноги стали заплетаться. Он зашатался, мать подставила плечо, отец оперся на него боком, так что окровавленный наконечник закачался прямо перед ее лицом.

– К скалам, – захрипел отец. – К скалам.

До скал было совсем близко, но отец слабел с каждым шагом. Он все сильнее и сильнее повисал на матери, придавливая ее к земле. Она с трудом дотащила его до скалы, рухнув на колени, уложила отца на бок и, взглянув в посеревшее лицо, поняла, что осталась одна.

Отыскав неглубокую расщелину, мать затащила в нее тело, села в ногах и принялась читать молитвы. Холодный молодой месяц безучастно глядел с небес на плачущую женщину. Шакалы выли за утесами, но приблизиться не решались. Мать просидела до утра, и когда ломаная линия гор обозначилась на голубеющем фоне неба, она отыскала обломок скалы покрепче и принялась ломать породу вокруг расщелины. Камни с глухим стуком валились на прикрытое плащом тело. Поднявшееся солнце осветило женщину, рыдающую над свежей осыпью камней.

Потеряв мужа, мать исполнила его последнюю волю и отправилась в Галилею. Дорога туда заняла несколько недель, а я все это время, ни о чем не подозревая, все глубже и глубже погружался в мудрость избранных. Но об этом лучше рассказывать по порядку.

Глава VII Уроки истины

Мое первое утро в обители прошло в таком же строгом соответствии с ритуалом, как и предыдущий вечер. Распорядок в Хирбе-Кумран соблюдался неукоснительно. Смерч, ураган, землетрясение – что угодно могло пронестись над голубым куполом, но избранные с настойчивой аккуратностью выполняли раз и навсегда установленные церемонии. Когда я проснулся от звука паамона, мои соседи уже стояли одетыми возле кроватей.

– Живей, живей, – торопил Шали.

Только потом, прожив довольно долгое время в обители, я оценил, насколько он был добр ко мне в те, первые дни. Ессеи не здороваются перед молитвой, ведь первое «здравствуй» каждого дня принадлежит Богу. А избранные вообще не разговаривают до молитвы.

Ночь наполняет тело чужими эманациями. Пока разум спит или бродит в иных мирах, телом завладевают духи темноты. С пробуждением разума они мгновенно исчезают, как исчезает темнота перед светом факела, но след их власти – «решимо» – остается на теле. Во время молитвы избранный погружается в Свет, и «решимо» пропадает, точно след босой ноги на песке под накатившей на берег волной.

Говорить перед молитвой – значит обмениваться «решимо». Тут дело не столько в стыде, хотя и в нем, конечно, тоже, ведь «решимо» приклеивает самые низменные, вытолкнутые на окраину сознания желания и страхи. Пока разум бодрствует, он держит их в узде и в отдалении, но «решимо» ни с кем не борется, а наоборот, приветствует все «натуральные» проявления организма и тащит их поближе к себе. Духи тьмы питаются эмоциями, и скотские сны для них любимое лакомство.

Разум не исправляет «решимо», а только выталкивает наружу, и любой понимающий читает «его», как развернутый свиток. Разговаривать с избранным перед молитвой – это больше, чем предстать перед ним обнаженным. Сокровенные вожделения, запрятанные опаски, укрытые корысти показывают подлинное лицо человека, зачастую сильно разнящееся от облика, который сознание пытается предложить другим людям.

Шали знал о моих необычных способностях, но не представлял, что они ограничиваются только «томлением», и все-таки разговаривал со мной до молитвы. Разговаривал, рискуя раскрыть «решимо» перед незнакомым человеком. Это был поступок, оценить который я смог лишь спустя много дней.

Но в то утро мои мысли были заняты совсем другим. В комнате стоял серый полумрак, окошки над столиками Шали и Кифы были раскрыты, и узкие лучи слабого света, словно столбики, стояли посреди комнаты, слегка отталкивая бархатистую мглу, заполнявшую углы.

Я быстро ополоснул руки из грубого глиняного кувшина, сделанного так топорно, будто его лепил подмастерье гончара в первый день обучения, и встал рядом с товарищами.

– Плащ захвати, – буркнул Кифа.

Я вытащил из ниши плащ и набросил его на плечи. Зачем нужно брать в бассейн плащ, я не стал спрашивать. В Кумране лучше сделать и промолчать, чем утомлять товарищей бесконечными вопросами.

Не говоря ни слова, они вышли из комнаты. Я последовал за ними. Дверь с легким скрипом затворилась, в коридоре наступила кромешная тьма. Но она уже меня не пугала. Пугало другое: я мучительно, ужасно хотел облегчиться, но не знал, как сказать об этом товарищам.

– Неужели мы идем сразу в бассейн? – думал я, ведя рукой по стене подземелья. – О каком очищении может идти речь, когда все мои мысли только об одном: как бы усесться посреди пустого поля и окружив ноги полой хитона…

Желудок мгновенно отозвался мучительным спазмом. Нет, эти мысли надо гнать подальше, иначе может произойти непоправимое…

Отец как-то рассказал мне про одного бедолагу-ученика, который, я уж не помню по какой причине, не успел вовремя очиститься и терпел, сколько было сил, пока против своей воли и к ужасу присутствующих не обмочился прямо в Доме Собраний.