Поцелуй Большого Змея

Из жаровни повалил горьковато пахнущий дым, Звулун поднял ее со стола и поднес к моему правому уху. От дыма отчаянно защипало в глазах и зачесалось в горле. Я несколько раз оглушительно чихнул и, не дожидаясь приказания учителя, закрыл глаза.

Ощущение получилось довольно странным: от жаровни исходило явственное тепло, однако оно было совсем иным, чем отраженная теплота нофэха: живое, колючее, искрящееся излучение. Вокруг этого тепла, совершенно не смешиваясь с ним, стояла корона холода: ледяные руки Звулуна. Огонь во льду – вот, что получалось. Очень, очень странное ощущение.

– Ты что-нибудь слышишь? – спросил Звулун.

Я прислушался. Сквозь открытую дверь доносился плеск воды в первом бассейне, потрескивали коренья в жаровне, посапывал сам учитель Звулун. И больше ничего.

Я отрицательно помотал головой.

– Подождем еще немного, – сказал Звулун.

Запах изменился. Теперь он был не горьковатым, а приторно-пряным. Так пахло у нас в домике перед праздником, когда мама пекла сладкие пироги и булочки. Я попытался представить наш домик, его скромное убранство: грубые деревянные скамейки, стол, топчан родителей, мою постель с мягким тюфячком, окошко, затянутое бычьим пузырем, Шунру, лежащую возле порога. Как внезапно это ушло, исчезло навсегда, оставшись только в моей памяти. Но в ней оно существует без малейшего изменения, точно такое, как было когда-то. И неважно, сколько лет теперь пройдет, что на самом деле будет происходить с нашей хижиной, если и существует в мире вечная память, она кроется в головах и сердцах людей.

– Так-так, – проскрипел Звулун. – По-прежнему ничего?

– Ничего.

– Можешь открыть глаза. Ты свободен. Отправляйся к попечителю.

«И откуда он все знает? – думал я, выходя из каморки. – Ведь у меня даже мысли не мелькнуло про Гуд-Асика. Из моей головы он не мог это вытащить. Стоп!» – мне на ум вдруг пришло очень простое соображение.

«Гуд-Асик вернулся из поездки. Придя в обитель, он первым делом поспешил окунуться. Значит – видел Звулуна, ведь тот никуда не отлучается, сидит сиднем в каморке возле бассейнов. И если он знает, что Гуд-Асик – мой попечитель, а в этом нет никакой тайны, то вполне понятно, почему он мне посоветовал поспешить к нему навстречу».

Все было так просто и ясно, что я улыбнулся и с улыбкой на губах подошел к нашему бассейну.

– Все в порядке? – спросил Кифа.

– Не знаю, мне учитель Звулун ничего не сказал.

– Он с тобой долго возился, дольше обыкновенного.

– Да, жег корешки какие-то, доставал нофэх.

– Корешки? – Кифа заметно разволновался. – Ты говоришь, он жег корешки?

– Да, сначала горькие, потом пряные. И камень вокруг моей головы водил.

– Ох, Шуа, ты хоть представляешь, что это означает?

– Нет, не представляю.

Я не врал. Я настолько выдавил из памяти мысли о Змее, опасаясь всепроникающего взгляда Звулуна, что на самом деле почти позабыл о них.

– Так ломают печать, Шуа.

– Ты хочешь сказать, что ко мне прицепилась какая-то нечисть?

– Похоже на то. От тебя исходит много Света, а другая сторона только того и ищет.

Опасения навалились на меня с новой силой. Звулик увидел отметину Большого Змея и попытался ее сломать. Судя по всему, у него не получилось. Значит, теперь мною должен заняться глава направления Терапевтов. После первого дня в обители, когда Асаф водил меня к Наставнику, я с ним больше не встречался, только видел в столовой и в Доме Собраний. Видел издалека, едва разбирая черты под приспущенным на лицо капюшоном. Рассчитывать на встречу просто смешно: дистанция между Терапевтом и начинающим учеников огромна, немыслима.

Да и что я могу у него спросить? На что пожаловаться? Ведь я не решаюсь поговорить о своих бедах и беспокойствах с куда более близкими мне учителями: Малихом и Енохом. Разве я решусь излить душу перед главой направления, тем более сейчас, когда на мне различили печать зла?

Гуд-Асик по-прежнему сидел на моей кровати, прикрыв лицо плащом. Мне даже показалось, будто он спит. Но голос, прозвучавший из глубокой тени под капюшоном, был свеж и бодр.

– Рад видеть тебя, Кифа.

– И я рад, – с большим почтением произнес Кифа. – Давно вернулся?

– Только что. Как тут мой подопечный?

– Вполне удовлетворительно. Даже хорошо.

– Хорошо, – Гуд-Асик хмыкнул. – Ладно, сейчас выясним. Если тебе не трудно, оставь нас одних. И Шали попроси повременить с приходом. Вернитесь незадолго до паамона.

– Конечно, конечно.

Я еще никогда не видел Кифу в столь почтительной позе. Он почти кланялся, слушая слова попечителя. Что же такое представляет собой этот юноша, если Кифа, запросто держащийся в присутствии учителей, теперь столь явно выказывает смирение?

Кифа вышел, а Гуд-Асик приглашающе хлопнул рукой по кровати и указал пальцем на дальний от себя край.

– Садись, Шуа. Давай поговорим. У тебя, верно, накопились вопросы.

Я осторожно уселся на кровать, стараясь держаться в отдалении от попечителя. От Гуд-Асика исходили волны доверия и приязни. Он отбросил капюшон, его лицо выражало такое участие, что мне сразу захотелось выложить ему все, начиная от пинков в темном коридоре до поцелуя Большого Змея.

«Остановись, Шуа, – сказал я себе. – Не забывай, перед тобой хамелеон. Сейчас ему нужно вызвать тебя на откровенность, поэтому он представляется твоим лучшим другом. Но стоит ли он откровенности?»

Мы сидели молча. Гуд-Асик, наверняка, читал мои мысли. Ну и Свет с ним, – решил я. – Пусть себе читает! Мне ведь нечего скрывать. Даже печать другой стороны я заработал не по своей воле и без всякого участия. Если есть червоточинка, пусть выгоняют из ессеев. Мама ведь меня не выгонит. И отец тоже.

В комнате царило молчание. Я продолжал размышлять, а Гуд-Асик, как ни в чем не бывало, смотрел на меня, ласково улыбаясь. Он, похоже, никуда не торопился, а молчание не вызывало у него ни тени удивления.

«Но, с другой стороны, – думал я, – кому, как не Гуд-Асику, можно открыть все, что со мной творится. Он куда ближе ко мне, чем учителя, и, судя по почтению Кифы, многое знает и умеет. Возможно, он сможет объяснить, что же со мной происходит».

– Я вижу, ты не можешь начать, – негромко произнес Гуд-Асик. Тон у него был совсем не похож на тот, которым он недавно разговаривал с Кифой. – Понимаю, это трудно. Первые месяцы в обители самые непростые из всех. Потом, когда все становится привычным, пропадает настороженность, уходят страхи, и ученику перестает казаться, будто вокруг него происходит нечто необычное.

Он замолчал, словно давая мне возможность понять его слова.

– Давай сделаем так, – предложил Гуд-Асик, принимая любимую позу Кифы. – Я расскажу о себе, и это, будем надеяться, прогонит твои страхи. Тебе нечего меня бояться, я твой друг, и моя цель помочь тебе, только помочь и больше ничего.

Он снова улыбнулся, и его улыбка дышала столь неподдельной теплотой, что я засомневался, можно ли так ловко маскировать чувства? До какой границы проходит умение хамелеона выдавать желаемое за истину? Неужели он каждый раз настолько подчиняет себя задаче, что искренне перевоплощается?