Поцелуй мамонта
Шрифт:
– А–а–а. А души из них (цыплят) уже выскочили?
– Вроде да.
Хотя какие у цыплят могут быть души. Разве–что цыплячьи.
– Души летают?
– Вроде того.
– Цыплята как пишутся?
– В виде исключения через «ы».
– А душы через «ы»?
– Тут как раз через «и».
Очень странно, что для цыплячьих душ не сделано словарного исключения.
Смеркается.
К поминкам разгульного народу прибавилось. Пронюхали соседские мальчики–рыбаки и пришли на дымок. Никто и не выгонял. Чем больше народу на похоронах, тем значимей покойник. На слышное за версту тонкоголосое песнопение припёрлась растрёпанная и как всегда голодная соседушка Катька Городовая. Она уже
Стояла молча, скрестив руки, и, кажется, не произнесла ни слова, вспоминая не такое уж давнее погребение матери. Задумчиво уминала коврижку, принесённую добрососедской, запасливой, гдечтолежитведающей Ленкой.
В конце поминок был десерт: жевали стебли одуванчиков (в них горькое молоко – самое то для похорон) и дамские калачики (их росло навалом). Вместо крепкого напитка пилась чистейшая кисловская вода, налитая в свёрнутые кульком листы подорожника. Приглашённые приносили с собой сучки и сухие шишки. Разводили костёр. Костром руководили Михейша с Ленкой: уж они–то эти преступные дела хорошо знали. Сбегали за ложками и через полчаса уже черпали уху, наспех, но вкусно сооружённую мальчишками–рыбаками – Петькой и Квашнёй. Они не беспризорники и не воры, но летом, помогая семьям, живут и промышляют у реки. Не умея ещё толком читать, носят с собой Гекльберри из Федотовской библиотеки. Рассматривают картинки и страниц не удаляют. А Ленка прочла им уже треть. За это они обожают Ленку и порвут любого, кто будет к ней приставать.
Завершался ритуал дикими танцами, прыжками, огненными манипуляциями. Напоследок в Кисловку запускались лодчонки, сделанные из коры, щепок и газет. Судёнышки посыпались доверху лепестками ромашек и красотой анютиных глазок.
Как прекрасна игра! Как прекрасны цыплячьи похороны! Скучная реинкарнация побеждена: вечное им неживое блаженство!
Первые пробившие темноту звёзды обозначили конец погребального шабаша.
Шум поубавился.
Детям начинала надоедать беготня.
Толька прикорнул и заснул на лопате.
Все пожелали сидеть кто на травке у гаснувшего костра, который постоянно требовал пищи, а кто на днище перевёрнутой лодки. Кидали в речку камни, пускали блинчики. Михейша был впереди планеты всей. У него выпало восемь блинчиков, а у Петьки только шесть. После считали смешно вытягивающиеся в воздух носы пескарей, слушали задушевную песню зяблика и кваканье встревоженных детской неугомонью лягушек.
– Рыб ловить и их кушать это преступление? – спросила Оля–Кузнечик.
– Они сами мошек с червяками едят. Значит, они вроде преступников, а мы их наказываем и заодно приносим себе пользу.
– Клёв вечерний! – заметили рыбаки.
– Шикарный клёв!
– Не положено так сразу рыбы, можно только на девять дней говеть.
– Долго ждать. Давайте сейчас разговеем.
– Может забросить удочки, а поутру снять?
– Может, на лодке покатаемся? И заодно щук половим.
Лодку малышне перевернуть не удалось. А старшие встревать не стали. Кроме того, лодка была на цепи, а ключ у деда Федота. Не дал бы всё равно ключа дед Федот.
Забросили удочки с берега. Тут же начался дикий клёв, выдёргивание рыб и снимание их с крючка; и пацанов уже от воды не оттащить.
Дети готовы были дрожать хоть до утра, щупать скользких пескарей с их смешно шевелящимися ротиками–воронками, и слушать–слушать, пуча в темноту и в угли глаза, чёрные–причёрные Михейшины и Ленкины бытовые россказни и кладбищенские байки, где полно бесов, ведьм и нечистых.
Катька тоже внесла лепту, победив молчание, и рассказав про бешеную корову, и про то, как к ней на рога наделся далёкий и гордый испанский тореро. У тореро была молодая жена, которая с горя, или сойдя с ума,
переоделась в юношу и тоже стала торерой. Первой среди всех женщин Испании.Михейше Катькина история понравилась, и он решил когда–нибудь написать об этом бедном тореро книжку с картинками, и вставить туда побольше эпизодов про любовь.
Толик периодически падал, поднимался и снова седлал лопату.
В его отрывочном сне, будто из понатыканных на каждом шагу паноптикумов тянулись к нему окровавленные, обмотанные червяками и объеденные пескарями руки утопленников.
А для других – бодрствующих – чудилось, как с их чердаков и подполий этой же страшной ночью вымахнут вампиры с двухметровым размахом крыльев, а из–под карнизов разом выпадут и затмят звёздное небо несчётные стаи летучих мышей.
– Всем домой! – кричали со дворов.
Округу заплетал ворчливый лай собак, в дрянную музыку эту вслушивался разбуженный соседский бычок и добавлял недовольных басов.
Толпа малоростков рассыпалась радостная и впрок возбуждённая замечательным вечером, проведённом по всем похоронным правилам.
Откланивались за воротами.
Попрощалась наконец–то по–человечески угрюмая Катька. Пожелала доброй ночи без вампиров и ведьм. Застала момент, когда спящий на ходу Толька чисто по заведённой привычке, игриво и, для добавления прощального кайфа, дёрнул легко одетую сеструху Олю–Кузнечика за раздутые пуфиком трусы, отчего в темноте высветилась белая полоска сочной Олькиной мякоти.
Ребята – из тех, кто заметил, – засмеялись.
Девчонки возмутились. Больше всех Катька.
Кузнечик взбрыкнула. Отпустила, кому следует, затрещину. И, не попрощавшись как положено, умчала к дому. На то она и Оля–Кузнечик, а не Оля–простокваша.
Михейша поутру расставит виновных по заслугам. Он заранее придумает Толику кару: Толик будет завтра… это… это… во, шкурить калитку рашпилем, а потом мохрить её щёткой. До состояния дикобраза. Во!
Тишина. На крыльце перешёптывались взрослые. В верхних и нижних окнах попеременке (видно кем–то из экономных домовых!) тушились люстры и ночники. Зажжённая свеча появилась в торцевом окошке хлева, поморгала и тоже затихла. Треснула шагла 22 , и кто–то молчаливый исчез в темноте, ловко и воровато просочившись сквозь доски ограды.
22
Шагла – лесенка. Ступеньки – зарубки, вырубленные в стволе.
На утро не досчитались курицы.
Перед сном бабка докуривала трубку и выговаривала что–то тихо–притихо маме Марии.
Дед Федот прикрывал ставенку от прокрадывания в спальню ночной свежести.
Испортили почин: «Не надо баню тут городить, ночью испаримся!»
Вот так тебе и самый главный генерал!
Души погибших цыплят довольны. Редко кто из отряда куриноголовых так славно заканчивал жизнь!
3
Николка–Кляч ни свет ни заря соскребал со дворов и собирал до стройного войска бернандинскую скотину.
Забирая полиевктовскую бурёнку, утробно отрыгнул через калитку: открывай ворота, выводи, тороплюсь, заспались тут!
Нагло сверкая морской синевой, перездоровкался со всеми, с кем только можно было, чего за ним отродясь не водилось.
Пытал у Авдотьи Никифоровны здоровье её самой и домочадцев, и сладко ли спалось.
Осведомился о том, как прошли похороны, и не ожидается ли чего–нибудь подобного в ближайшие дни.
И трижды зачем–то выспрашивал точное время.
Рассказал про цыган, разбивших табор в паре вёрст от Джорки.