Поцелуй на морозе

Первым это описал – тщательно и без претензий – еще годы назад скромный человек, не относящийся к литературному кругу, некий В. Лёвшин, который в очень ранней молодости был соседом, а позднее, оказавшись под обаянием этой личности, стал почитателем и спутником Булгакова^[19]. Вспомним его с благодарностью, ибо без таких бескорыстных свидетелей целая масса фактов прошлого безвозвратно канула бы в Лету.

Нынче заядлых, начавших с чистого любительства булгаковедов – легион, а дом на Садовой и стал как раз их центром, местом спонтанных хэппенингов, предметом своего рода культа. Похоже на то, что воля народа превозможет административные преграды и, в конце концов, здесь будет музей. Тут надо всем словно бы мягко вздымается плащ Воланда, а значит, случится то, что должно произойти. Но об этом я знаю только понаслышке, а потому возвращаюсь к тому, чему был свидетелем.

Я заходил туда множество раз, и в те времена всегда было безлюдно. Выбирал обычно пору сумерек или вечер – важное для Булгакова время полуреальности, стирания тривиальной дословности дня, игры света и фантазии. Въездные ворота – как в крепости, большие, сводчатые, массивные, а за ними – темный двор-колодец. Подъезды, как и пристало солидному дому, – высокие, стрельчатые, почти кафедральные; полумрак, спокойное однообразие ступеней из белого камня, никаких штукатурных излишеств. Добротный старый материал устоял перед временем на славу; только желобок углублений в ступеньках точно повторяет вид мостовой Андреевского Спуска, словно бы и тут, и там отшлифовалась тяжкая поступь нашего столетия. На дверях очередных этажей хорошо известные в Москве обозначения – кому сколько раз звонить: «Иванов – два звонка, Петров – четыре звонка», и почтовые ящики с наклеенными названиями газет, получаемых каждым из Ивановых и Петровых, чтобы почтальон не перепутал. А это означает, что сейчас, как и тогда, шестьдесят лет назад, здесь коммунальные квартиры. Оба булгаковских адреса находятся на последних этажах. Говорят, глас народа высказался в пользу квартиры № 50, и всю лестничную клетку там покрывают надписи и рисунки. Лёвшин же убедительно доказывает (пользуясь, в частности, приведенным в «Мастере и Маргарите» описанием захода солнца), что важнее № 34 и что именно в четвертом, а не шестом, подъезде сначала рухнул вниз чемодан киевского дядюшки, а потом полетел он сам, получив по физиономии жареной курицей…А может, вящего спокойствия ради, создать два музейных помещения, посвященных памяти Булгакова?

Боже мой, думаю я теперь, когда пишу эти слова, как хорошо, что мы дожили до поры, когда возникли подобные проблемы. Проблемы, в конце-то концов, достаточно условные, но благородного свойства – материализация мира мифов и фантазий, попытки уловить неуловимое. Пусть это живет, нарастает, укрепляется.

Моим мыслям вторит тот давний текст Лёвшина:

«…Странное дело, в ту самую минуту, когда я окончательно установил точный адрес московской резиденции Воланда, громада моих усилий начала мне казаться наивной и беспредметной. В конце-то концов, разве это так важно, где жил этот Воланд! (…) Важно другое – был дом. Реальный дом со своим реальным существованием. И пришел художник, чтобы вдохнуть в него иную, фантастическую жизнь, наполнить сотнями образов и расширить до размеров вселенной. Потом магия кончилась и дом вернулся в реальное пространство. Я же, живущий здесь в течение пятидесяти лет, не могу избавиться от мысли, что наряду с моей собственной жизнью здесь протекала другая – фантастическая и вымышленная, которая, однако, гораздо реальнее моей жизни и которая переживет и дом, и всех его обитателей, бесконечная жизнь в искусстве».

* * *

Я дольше задержался у дома № 10, alias (он же) 13, alias 302-бис, но в Москве он важнее всего, как в Киеве Дом на Андреевском Спуске. Дальнейшие следы во многом стерлись. Но искать их стоит. Под темным сводом ворот представим себе еще раз силуэт высокого, худощавого, несколько угловатого человека с «треугольным» лицом, крупным носом и развевающейся на ветру белокурой шевелюрой – как он бежит в куцем пальтишке, жалкой защите от мороза, подав вперед левое плечо, ибо так, вроде, теплей и таким именно он себя описал, а бежит он в одну из редакций – может, газеты «Гудок» или «Накануне» или еще куда, чтобы, по его словам, «выковыривать себе пером кусочек хлеба», оставив дома для ночной работы то, что для него важнее всего – рукопись «Белой гвардии».

Теперь надо выйти на Садовую и направиться вниз, к хорошо известному скверу у Патриарших Прудов – Булгаков любил гулять здесь. Сквер населен ныне скульптурами, изображающими персонажей басен Крылова, я ничего против них не имею, но как раз для этого места больше подошли бы фигуры героев другого фантастического повествования. Здесь можно сесть в троллейбус, доехать до Смоленской площади и свернуть налево – в коридор Арбата. Первая улочка направо носит имя Веснина, а прежде называлась звучно – Денежный переулок. Она сохранила еще подлинное, староарбатское обаяние, связанное с домиками в стиле московского ампира, с живописными чередованиями понижений, поворотов и повышений, с волнообразным рисунком узорчатых, кованных из металла ограждений. Не следует только поднимать голову, над которой нависает невообразимая уродина соседнего небоскреба на Смоленской площади, и можно будет почти забыть о том, что северная часть Арбата практически уничтожена реконструкцией. Так был осквернен санктуариум московской традиции, где наиболее полно воплотился благородный, интеллигентный и просвещенный дух города. Булгаков также черпал из этого источника, а одновременно его обогащал, поскольку далеко не случайно, как я думаю, именно на Арбате и Пречистенке следы его следов становятся гуще: видимо, здесь, в истинном центре, он – хоть и на чужбине – чувствовал себя сравнительно лучше всего. Пойдем же за ним по Денежному переулку. В доме, где располагается теперь посольство Италии, он познакомился в 1924 году со своей второй женой – Любовью Евгеньевной Белозерской, которая тогда после нескольких лет эмиграции вернулась на родину. Вскоре ей будет посвящена «Белая гвардия», а мотив эмигрантских скитаний обнаружится – в художественно претворенном виде – в «Беге». Когда решение о новом браке было принято и легализовано, квартиру на Садовой пришлось покинуть. Молодоженов вновь приютила семья Земских. Сестра Надежда работала директором школы, а потому могла на время каникул предоставить брату для проживания учительскую. Потом Михаил Афанасьевич нашел клетушку на мансарде старого деревянного дома в нескольких шагах от нынешних итальянцев. В мое время достаточно было свернуть налево, в Большой Левшинский, чтобы затем на его перекрестке с тогдашним Обуховским, а ныне Чистым, отыскать дом № 9, сильно попорченный зубами времени и, должно быть, обреченный на скорое уничтожение. Стоит ли он там сейчас? Здесь были созданы «Дни Турбиных» и «Роковые яйца» , тут же, по словам Любови Евгеньевны, из чтения газетной заметки родился замысел «Зойкиной квартиры», бравурной, с размахом написанной и Театром имени Вахтангова поставленной комедии о нэповском полусвете, где фигурирует действующий под вывеской швейной мастерской дом свиданий. Существуют, правда, и другие версии возникновения этого сочинения, но это не столь уж важно.

Здесь-то и находится центр булгаковской топографии. Тут же рядышком была церквушка, где выдавали замуж младшую из сестер Булгаковых – Елену. На углу Малого Левшинского и давней Пречистенки находилось следующее жилище Михаила Афанасьевича. Если точно, то Малый Левшинский, 4, но это уже фикция, поскольку этот угол как раз при мне рушили и перестраивали, а потому след Булгакова, как свита Воланда, распыляется здесь в проплывающих облаках. Это закономерно. Зато прогулка Пречистенкой позволит вам ощутить еще относительную стабильность традиционных структур и людей, которые годы назад эти структуры создавали и которых наш Мастер – напомню – высоко ценил. Чтобы отыскать след, пожалуй, самого близкого Булгакову человека, надо тут же повернуть в направлении Арбата. Параллельно Денежному здесь проходит Плотниковский переулок, где жил Павел Попов, философ, историк и логик, друг и многолетний адресат писем писателя, которому явно важно было оставить после себя эпистолярные свидетельства. Дом семьи Поповых (жена, Анна Ильинична, являлась внучкой Льва Толстого) под № 12 несколько отодвинут вглубь и отделен от тротуара маленьким сквериком. Квартира в подвальном помещении очень Булгакову понравилась – есть основания полагать, что ее черты он придал жилищу Мастера. Памятуя, впрочем, о правиле контаминации, мы склонны предполагать и присутствие в нем признаков следующего и, наконец, собственного булгаковского жилья. Мы выйдем к нему, идя Пречистенкой вверх, затем перейдя Зубовскую площадь, оставив слева Хамовники. Продолжением Пречистенки служит улица Пирогова, район медицинских клиник. Напротив одной из них стоит дом № 35, а квартира № 6, расположенная на низком первом этаже, выходит, как и тогда, окнами на очень шумную улицу. За этот шум, а в особенности за скрежет проезжающих трамваев Михаил Афанасьевич со временем перестал ее любить, стал называть «норой» и ядовито отзываться о ней: «Моя проклятая резиденция сотрясается в своих основаниях». Но первоначально, когда тантьемы, поспектакльные отчисления за «Дни Турбиных», обеспечили относительную финансовую стабилизацию, жилище на Пирогова стало подобием Дома. Анфиладу из трех комнаток удалось уютно меблировать. У меня есть фотография кабинета: стильное, хотя и порядком послужившее бюро, два подсвечника, лампа под абажуром (конечно, зеленым – а как же иначе?)… Сзади видны библиотечные полки, и по корешкам можно распознать антикварные издания: оправленные в кожу, они излучают спокойное тепло и концентрированную мудрость традиций. Говорят, у него было превосходно подобранное собрание русской литературы XIX века. На стенах же, что не показано на снимке, висели в рамочках наиболее кровожадные, призывающие к борьбе с «булгаковщиной» театральные рецензии, самые злобные выражения в которых хозяин подчеркивал, словно отмахиваясь от своей судьбы или бросая ей вызов. Таков был его стиль.

Как раз в этом доме, хотя уже не в этой квартире, а в расположенной рядом, я навещал Любовь Евгеньевну (о чем сказано в другом месте), которая очень заботилась о булгаковском наследии и оберегала атмосферу жилища. А в той квартире (№ 6) до весны 1929 года было шумно и людно, здесь пробовали жить нормально в мире, доживавшем последние дни полунормального существования, не зная, что их ждет впереди. Потом, после снятия с репертуара всех пьес и финансового краха, всё изменилось самым радикальным образом.

Пироговская – это единственный выход за пределы магического круга московского центра, дважды обозначенного бульварами и Садовым кольцом. Впрочем, ненадолго, так как в 1932 году писатель заключил новый (и последний) брачный союз с Еленой Сергеевной Шиловской, а два года спустя последовал и последний переезд в Нащокинский переулок. Так Булгаков вернулся в район старого центра и вновь оказался близ Арбата и Пречистенки. Он мог теперь ходить во МХАТ милой московским сердцам улочкой Сивцев Вражек и останавливаться у памятника Гоголю. Здесь мы уже были. Конечно, не собьется с пути и тот, кто, проследовав этой трассой до старого МХАТа и остановившись перед достопримечательным зданием, вспомнит описанное в «Театральном романе», эту особенную атмосферу мира для посвященных, заправленную легким гротеском, какую открывал Максудов в Независимом Театре. Известно, что события разыгрывались именно здесь и что все персонажи романа имеют своих реальных прототипов, но мы знаем и о том (речь об этом шла), что нужно избегать прямых отождествлений.

Тут, у театра, 14 марта 1940 года собрались мхатовцы, чтобы проститься со своим автором, а до недавнего времени и с товарищем по службе. Их взаимоотношения были сложны, но каждая из сторон многим была обязана другой. Впрочем, в творческой жизни Булгакова легко не было никогда и ни с кем.

Прежде чем последовать за погребальной процессией, можно еще проехать на метро на Воробьевы (ныне Ленинские) горы, стать спиной к Университету (кошмарному сооружению, не уступающему монстру на Смоленской площади) и посмотреть через излучину реки на панораму города. Сюда Михаил Афанасьевич любил приходить (зимой на лыжах, летом – пешком), чтобы полюбоваться своей Москвой «с солнцем, преломляющимся в тысячах окон, обращенных на запад к пряничным башням Новодевичьего Монастыря». Нынешняя панорама имеет мало общего с той, но если нам удастся ощутить нечто от бередящей душу нежности разворачивающегося здесь финала «Мастера и Маргариты», от этого прощания с книгой, городом, жизнью, длящегося еще и еще, то мы станем богаче, почувствовав непосредственную близость того, для кого его роман – дело жизни являлся одновременно и спасением, и формой существования.

А коли он сам вспомнил про Новодевичий Монастырь, отправимся туда – и на кладбище при нем. С улицы Пирогова будет тоже близко – рукой подать. Кладбище в течение какого-то времени было закрыто для посетителей, теперь этот абсурдный запрет отменен. Старая часть Новодевичьего – это пантеон русской культуры, хотя и инкрустированной политикой: волею судьбы и администрации здесь вынуждены соседствовать после смерти люди, чрезвычайно далекие друг другу при жизни. Но Булгаков погребен среди близких – актеров и режиссеров МХАТа – под глыбой черного гранита. Камень был первоначально предназначен для могилы Гоголя в Даниловском монастыре, но после перенесения праха классика на Новодевичий в нем отпала надобность. Елена Сергеевна, верная исполнительница завещания Михаила Афанасьевича, открыла этот монолит случайно. Теперь они оба почиют под гоголевской шершавой плитой, словно материализовался булгаковский вздох, обращенный к тому, кого он считал величайшим из писателей: «Учитель, накрой меня своей бронзовой шинелью…».

Я приходил сюда несколько раз, добавлял свои цветы к тем, что всегда лежали там, потом стоял над могилой. Это было обычно под вечер, вверху догорали огни заката на куполах Новодевичьего, издали доносился приглушенный вороний грай. Я уходил, чтобы вернуться. Уходя, оставался.

Такова – в общих чертах – моя булгаковская Москва. Я посвящаю эти ее картины всем, кому близок наш Мастер.

ПРЕЖДЕ ЧЕМ ЗАХЛОПНУЛАСЬ ДВЕРЬ