Поцелуй шипов

– Хорошо. Эли, хочу сказать тебе ещё кое-что. Мама держится хорошо. Папа посещал не только нас. Но и её тоже. А Морфий ... он - или она?
– Он усмехнулся. Я пожала плечами.

– Думаю, это решать тебе. Он принимает и то и другое.

– Что же, не важно. Она, он, какая разница. Во всяком случае Морфий также ... хм дал кое-что и ей. Я имею ввиду не письмо. А кое-что от папы. Это утешило её. Тебе не нужно так горевать. Пожалуйста, пообещай мне.

– Но я не знаю, как мне всё исправить ...
– Мои руки остановились в воздухе, потому что я не осмеливалась провести ими по волосам, как хотела. Я прикасалась к себе только тогда, когда этого нельзя было избежать. Единственное, что я пока трогала - это мои глаза, уши и щёки.

– Постепенно. В любом случае никто от тебя этого не ожидает. Начни с Тильманна. По крайней мере, ты можешь с ним поговорить. С папой я больше не смогу поговорить, а мне нужно загладить намного большую вину, чем тебе.

Он лгал, чтобы подбодрить меня, и я не стала его исправлять. Я никому ещё не могла рассказать, что причинил мне Анжело. Что он осквернил и злоупотреблял моей юностью и всеми моими мечтами. Я больше не знала, что исходит от меня лично, а что подпитывалось им. Я не осмеливалась слушать музыку из-за страха, что перед глазами появятся старые воспоминания о Грише, который, будем надеяться, стал снова самим собой. Воспоминания, которые отныне неизбежно будут напоминать мне об Анжело. Воспоминаний о Колине я, однако, тоже боялась. Мне больше нельзя мечтать о нём. Его больше нет рядом. Возможно это самое угрожающее и гнетущее во всей ситуации: что у меня больше нет ничего, о чём я могу мечтать.

– Хорошо, - сказала я хрипло.
– Я пойду к нему, сейчас, как только ты выйдешь, и вы начнёте есть. - Чтобы не встречаться ни с кем из вас.

Я подождала ещё несколько минут, закрыв уши руками, после того, как Пауль сел на террасе, потом неуклюже встала и на шатких ногах зашагала вверх по лестнице.

Каносское унижение

Я заставила себя, по крайней мере, посмотреть коротко на моё туловище и ноги - всё расплывчато, как будто я сильно близорука - чтобы проверить, достаточно ли презентабельна (да достаточно, на мне была одета короткая, скромная, полосатая пижама, которая принадлежала не мне), прежде чем нерешительно постучать в дверь чердака. Изнутри не послышалось никакого звука. Я постучала немного громче, готовая развернуться и уйти, если раздастся протест. Но я не услышала ни протеста, ни приглашения войти.

Хотя мне хотелось уклонится от того, что я сейчас увижу, я открыла дверь и неловко вошла в комнату. Сначала я лишь поверхностно переводила взгляд с одной вещи на другую и этой быстрой проверки было достаточно, чтобы понять, что кто-то основательно здесь убрался. Одежда Тильманна была вновь сложена в шкаф, пол помыт, мусор убран, постельное бельё постирано. Балконная дверь открыта; лёгкий ветерок прикоснулся к моим голым лодыжкам, больше уже не такой тёплый и ласковый, как во время недель с Анжело.

Тильманн сидел прямо на своей кровати, тарелка с макаронами между ног, а его когда-то такой пламенный взгляд, в ожидание направлен на меня, в то время как он с заметным аппетитом ел. Я настроила мои глаза немного резче.

Также неряшливость в его внешнем виде исчезла. Волосы были всё ещё лохматыми, но очевидно он их помыл. Он пах так же хорошо, как и раньше, хотя был всё ещё слишком бледным, а лицо слишком худым. Он выглядел как кто-то, кто как раз возвращается к жизни, а не как кто-то, кто всеми силами пытается её покинуть. Он тоже разглядывал меня, и это меня так смутило, что я отвернулась.

– Вот это да, - в конце концов отметил он с полным ртом.
– Ты выглядишь по-настоящему дерьмово.
– Как правило, я избила бы его, его же собственной подушкой или дала словесный отпор, но его легкомысленное замечание глубоко меня ранило. Давление в области глаз говорило о том, что я вряд ли смогу избежать слёз, если тут же не изменю курс. Скорее всего он даже не преувеличил, а говорил правду. Это ведь его любимая игра: говорить правду, безжалостно и прямо.

– Это не совсем то, что я хотела услышать, - пробормотала я и развернулась, чтобы сбежать.

– Эй, Эли, постой, я только пытался разрядить немного обстановку простым замечанием, только и всего. Не паникуй!

– С каких пор ты придаёшь большое значение разряжению обстановке?
– парировала я в нашем добром, старом стиле вести дискуссию, благодарная за то, что он готов снять напряжение. По крайней мере это было что-то новенькое.

– Ну, со временем учишься. Всё-таки тебе следует меньше реветь и поберечь свои глаза.

Вздыхая, я снова повернулась и сдвинула вторую кровать в его сторону, чтобы можно было сесть напротив, в то время как он выскребал свою тарелку.

– Как ты себя чувствуешь?
– спросила я его виновато.

– Бывало и лучше.

Я с трудом сглотнула, прежде чем начала говорить, и уже сейчас знала, что ни одно моё предложение не выразит того, что я имею ввиду. Но я должна попытаться. В любом случае у меня было мало что сказать. Это и есть самое фатальное в настоящих извинениях. Они слишком короткие.

– Тильманн, мне так жаль, по-настоящему жаль, что ты из-за меня ... из-за меня стал наркоманом, потому что я забыла тебя и больше не заботилась, но я ... я ...
– Нет. Здесь нечего объяснять. Он всё равно не сможет понять, и это хорошо. Только дураки поймут.

Тильманн перестал жевать и опустил ложку, в то время, как его брови сошлись на переносице, а выражение лица становилась всё более скептичным.

– Что? Ты думаешь, я начал принимать наркотики, потому что ты меня забыла?
– Я кивнула. Он брюзгливо рассмеялся и снова склонился над своей тарелкой, чтобы наколоть на вилку последние три лапшины.

– Не. Ты мне нравишься, но я всё же смог бы это пережить.

– Да, смог бы?
– спросила я слегка задетая, моя первая, спонтанная реакция в этом разговоре, и она мне совсем не нравилась. Я и в правду здесь не та, кому стоило предъявлять претензии.

– Да, смог бы, не думаю, что буду когда-либо принимать наркотики из-за чего-то подобного. Это ничего не даст. Ты не можешь заставить другого любить тебя. Тем боле с помощью наркотиков.

– Но тогда почему? Просто так?

Тильманн поставил тарелку на прикроватную тумбочку и подавил отрыжку. Он коротко встряхнулся.

– Ба. Мой желудок всё ещё протестует. Эли, подумай ... Я снимал тебя на камеру, не так ли? Ты больше этого не помнишь?

– Припоминаю что-то в этом роде.
– Он снимал меня без разрешения, что до сих пор беспокоило меня, когда я об этом вспоминала, потому что он шпионил за мной, хотя это ни к чему не привело, так как результат был ничтожным. Он даже снял меня вместе с Анжело.
– С Анжело, - повторила я собственные мысли шёпотом. Он преследовал нас, как частный следователь, с видеокамерой ... чтобы снять меня и сильно опасного Мара...

– Вижу, постепенно в твой котелок снова возвращается движение, - прокомментировал Тильманн.
– Я принимал их, чтобы защититься от него, чтобы он не заметил меня и не раскусил. А так как мне приходилось снимать вас довольно часто, чтобы собрать хороший материал, мне приходилось также довольно часто что-нибудь принимать. Что же, так чаще всего и появляется зависимость.

– И ты даже не собрал хорошего материала!
– страдальчески воскликнула я.
– Ты совершенно напрасно бросился в этот омут!
– Я считала его действия невероятными, а ещё более невероятным то, что другие молча это допустили.
– Кроме того, я всё равно виновата ... только это другой вариант вины.