Поцелуй Валькирии - 3. Раскрытие Тайн
Шрифт:
***
– Северус! – когда Гарри и его спутник вошли в дом, уже весьма кругленькая юная мисс Реддл радостно заулыбалась. Вторая половина ее беременности протекала тяжеловато, и девушку старались побольше радовать и поменьше огорчать. А Гарри и Томас за время, пока Северус «прохлаждался» в Азкабане, порядком устали от ее капризов в стиле «я хочу вишню, и плевать, что два часа ночи, идите и принесите»… По рассказам Томаса, беременная Розалина с тех пор, как Кэт толкнулась в первый раз, вела себя немногим лучше, устраивая мужу истерики «ты меня не любишь», «я хочу мороженого», «почему в этой книге все умерли?!» и прочее, прочее, прочее…
– Беременные валькирии так всегда себя ведут, свойство дара, - пояснила как-то заглянувшая к ним Федерика, оправлявшаяся
Но сейчас кругленькая мисс Реддл молча с улыбкой прижала руку мужчины к животику, слушая его и Гарри рассказ о суде.
– Он толкается уже совсем сильно, - жизнерадостно сообщила девушка. – А у Анж еще больше, папа шутит, что у нее там растет будущий спортсмен. Ой, ты же не знаешь, наверно… Анж пока у нас живет, мы решили, что вдвоем и под присмотром нам сейчас проще будет. Мы с ней уже совсем помирились! А на мой день рождения Нора нас по магазинам вытащила, заставила меня с моей мордой пойти, она же у нас суровая, сам знаешь, вот, заявила, что хочет обновить вещи, у нее же и фигура немного изменилась, - слушая поток ее речи, Снейп лишь улыбался, вдыхая запах шалфея от ее волос. Она рядом… -Она еще сказала, у нее рядом с двумя бубликами, мной и Анжи, самооценка повышается. Она же худее теперь… Ну, мы пошли и я там такую милую футболку тебе купила, я знала, что ты вернешься скоро… - тараторила девушка, обнимая мужчину. Азкабан остался позади. Война осталась позади… Впереди ждала мирная жизнь…
***
Грязный, набитый соломой или чем-то похожим матрас, окошко высоко под потолком, в которое он видел клочок серого неба, металлическая чашка с водой в изголовье «кровати». Даже старое серого цвета одеяло – в камере было жутко холодно. Уже ноябрь, суд прошел еще в июле, а Кэтрин почему-то все не выполняла свое обещание. Серебристое сияние вокруг запястий не давало забыть, что на руках у него магические кандалы, и он не может развести руки в стороны больше, чем на полметра, не может толком их сильно выгнуть или как-то «извивать», не может применять магию. Даже если ему в руки попадет каким-то чудом палочка, это будет в его руках просто деревяшка. Так что из Ирманаза ему не сбежать. Да и мракоборцы, охраняющие тюрьму, как и церберы, как и дракон там, внизу, у единственного хода…
Из Азкабана и Нурменгарда сбежать нельзя. Из Ирманаза нельзя и мечтать сбежать. Отсюда выходят или после окончания срока, или мертвыми, это он уже давно понял и усвоил, еще до суда. А до его единственной в неделю прогулки – и то этот чудо-бонус ему дали по ходатайству одной валькирии – еще целых четыре дня. Мужчина с тоской посмотрел на светящийся шарик под потолком. До него не достать, зато в его свете хоть видно камеру. И газеты, которые ему тоже в виде бонуса раз в неделю приносят. Правда этими чертовыми газетами с собой ничего не сделаешь, даже если захочешь. Если только подумаешь – они просто возьмут и сгорят. Он это уже проверил…
Тощая подушка (ирманазцы просто-таки гуру комфорта заключенных, невольно хмыкнул бывший Пожиратель), из наволочки которой он вытащил единственное более-менее ценное в этой одиночной камере. Черно-белая колдография, на которой изображена была улыбавшаяся девчушка-гот в мантии студента Денбриджа. Он знал, что это ее первый снимок из университета. Он стащил его из ее же альбома незадолго до решающей битвы… В преддверии того, что сядет в Азкабан, а то и в Ирманаз… Снимок ему дали оставить, и за это он был бескрайне благодарен…
Он вспоминал ее звонкий смех, прикосновения ее теплых хрупких рук, серые глаза. Ее улыбку, вернувшую ему желание жить, пусть и так ненадолго. Ее учащенное дыхание в его сильных руках, ее нежную кожу и еще совсем юное и нежное тело. Вкус ее губ, горько-сладкий… Она – единственный в мире человек, который стал ему дорог после всей этой истории с Роуз и ее выбором. Единственная, для кого он был не чудовищем, а человеком.
Единственная, к кому он хотел бы сейчас вернуться…
Он старался не подпустить
ее слишком близко, понимая, насколько обречен их союз. Чтобы не сделать еще больнее, когда все рухнет. Не дать ей слишком сильно его полюбить. И тогда, услышав о ребенке, он изо всех сил пытался не показать, как на самом деле ему рад, чтобы оттолкнуть Лику, не притянуть. Сделать больнее сразу, чтобы проще было потом.Пытался, но не смог…
Он скучал по ней, по дерзким заявлениям, по ее нежным касаниям, когда она укладывала его спать, по блеску ее глаз… Светлая горечь от осознания того, что он был счастлив с ней, почти счастлив, но так недолго…
– Лика, - он провел пальцем по краешку снимка. – Ты и правда ангел… - лязг засова заставил его посмотреть в сторону двери. По грязному полу его камеры прошуршал белоснежный подол мантии валькирии. Остановился подол перед ним. Антонин поднял глаза.
Он на суде все смотрел на ее лицо и никак не мог привыкнуть к испещрявшим его шрамам. И еще больше не мог поверить в то, что его защищает Кэтрин, на правах валькирии его родной страны. Она привела примеры его благих поступков, рассказала об «Уоркессе», которого Долохов не тронул, и всеми силами и пытался не тронуть. О том, как он дважды спасал жизнь Кэтрин, о том, что он рисковал собой, чтобы развести Хранителей и Пожирателей во времени. И вместо столь уже вероятного Поцелуя дементора Долохов был приговорен к другому.
Пожизненное в Ирманазе. Свидетелем защиты выступала профессор Денбриджа, полностью по всем статьям оправданная героиня войны Элеонора Бутти. Были предоставлены воспоминания Кэтрин, Тадеуша Ожешко, Бутти, даже Анж…
Пожизненное с правом прошения об амнистии через пятнадцать или двадцать лет, он точно не помнил…
Вот только куда ему идти через эти двадцать лет? К кому? К ребенку, которому факт того, что его отец сидит в Ирманазе, вряд ли поможет в жизни, который его не видел ни разу? К Лике, которая дождется, конечно, скорее всего, потому что любит… Обрекая ее на два десятка лет, меньшее, без его помощи и с его фамилией, за которую ее будут ненавидеть? Горькая усмешка исказила его губы. Он разрушил свою жизнь сам, но если он что-то может сделать для тех, кого оставил за стенами Ирманаза, для девушки, ставшей для него близким человеком на издевательски короткое время, он это сделает.
– Говорят, ты жаловался на сердце? – Кэтрин не сводила с него карих глаз, сев рядом с ним на матрас. Девушка явно уже родила, летом, на суде, она была весьма уже кругленькой. Сейчас, даже под свободной мантией, обычной. И двигалась слишком легко для беременной. – Я осмотрю тебя?
– Это была попытка тебя хоть как-то вызвать. Знаешь ли, я ждал… Ты же после суда сама мне обещала тогда… - он бросил на нее взгляд. – Спасибо, что защищала меня. Не ожидал, если честно, что это будешь ты…
– Мама простила тебя. Я тоже. Знаешь, ты успел сделать кое-что хорошее, и этого нельзя не учесть, - она слабо улыбнулась. – Я принесла то, что обещала, но хочу спросить, уверен ли ты, что этого хочешь? И зачем ты это делаешь?
– Я уверен. Иначе не просил бы. А зачем… Знаешь, вдова Пожирателя все же лучше, чем его жена. Я не могу сделать для нее большего, но так она хотя бы свободна будет. Право на амнистию… А кому я там буду нужен, скажи мне? Я не хочу причинить ей еще больше вреда… Только…
– Дочь. Назвали Мэлани, очень милая и спокойная девочка, - ответила она на его непрозвучавший вопрос. И достала из-под мантии набросок. – Вот, фотографировать Лика пока не хочет, пришлось нарисовать. Глаза у нее серые…
– Похожа на Лику, - мужчина улыбнулся и его лицо с длинной щетиной просияло, на глазах став лет на двадцать моложе. – Глаза мои только… Красивая…
– Она узнает правду о твоих последних поступках, обещаю. Что ее отец был не безнадежной свиньей. И мы поддержим их с Ликой. И да… Спасибо тебе за помощь, - девушка повернула маховик, остановив время, и сняла с его рук магические наручники. – Вот, я потом запою и вызову врачей, палочку уничтожу. Сошлюсь на сердечный приступ…
– Не накажут? Орден, то есть?