Почему у собаки чау-чау синий язык

Витя засунул голову из своей в мою кабинку и сказал: «Представляешь, захожу я сюда и говорю: “Я архитектор из Моспроекта-два, мне нужен хороший костюм”. – Витя сделал паузу и, довольный, закончил: – а в ответ мне дают по роже».

Андрюша Тилевич и Женя Любимов были на курс нас с Сашей старше. Тилевич считался легендой Архитектурного. После очередной его выходки в деканат вызвали его отца. Мы стояли на улице вместе с Андреем, на том самом месте у ворот во двор, где он нас спас от гнева ветерана спецслужб, ожидая выхода папы с вердиктом. Папа, стройный, подтянутый, в отличие от коротконогого, с большой головой и носатого Андрея, вышел к нам, в полной тишине достал сигарету, закурил, а потом сказал: «Самоубийца!» Андрюшу из института не исключили. Впрочем, его все, абсолютно все, любили за щедрость, беспутство, пьянство, которое никогда не переходило в угрюмое выяснение отношений, а считалось лишь частью праздника. А праздник – это вся его жизнь. При всем при этом Тилевич был одним из самых способных студентов. Он рано умер, лет через десять после окончания института. Папа его пережил. У Андрея остался сын, ставший, по слухам, почти олигархом.

Преподавателей, которые нам помогали, я всех назвал, за исключением Сережи Бровченко, отряженного нам на помощь то ли парткомом, то ли месткомом, что заставляло некоторых совсем либеральных членов команды думать, что он по заданию властей за нами следит. На месте ректората я бы именно так и сделал, но Сережа искренне участвовал во всех наших приготовлениях, поскольку явно был влюблен в Наташу Рослову. Иными словами, сочетал приятное с полезным.

Не расставался с нами такой же, как и Бровченко, молодой преподаватель Алик Мокеев. Но в отличие от Сергея, который вел проектирование на кафедре промышленного строительства, Алик работал на кафедре рисунка. Звали его на самом деле Иудиил, но для нас он был Аликом. Если соблюдать историческую точность, Алик безотрывно находился рядом с Владом Минченко, таким образом и рядом с нами. Точно так же все время, но уже с нами, были Саша Михайловский (одногруппник Любимова) и маленький, с буденновскими усами, Женя Гришенчук. Женя жаловался на меня Зачетовой: «Кагамов интриган, – говорил он, – не бегет меня в команду, говогит, что у меня дикция плохая!»

Женя Гришенчук был единственный, кто в военные лагеря приехал со своим рулоном туалетной бумаги. В ряд над общим очком с ремнем на шее он не садился, а ходил с рулоном в лес. Его папа, такой же маленький Гришенчук, здесь, в Николо-Урюпино, оказался в конце лета 1941 года на формировании маршевых батальонов для фронта. Папа Гришенчук послал из Москвы Жене письмо, указав на нем, как полагается, номер нашей полевой почты, но на всякий случай дописал еще и обычный адрес: Московская область… и т. д. Тем самым папа Гришенчук раскрыл для вражеской разведки секретное месторасположение нашей воинской части. Гришенчука-сына, невзирая на картавость и усы, чуть ли не из леса вместе с дефицитным рулоном потащили в особый отдел. Военная контрразведка разбиралась с ним двое суток. Мы уже решили, что Женю по этапу отправили в Сибирь. Однако он вернулся в казарму – притихший, но с рулоном, который, несмотря на дефицит, не реквизировали. Жени Гришенчука и Саши Михайловского давно уже нет. Они, как и Тилевич (он первый), ушли очень рано – сорокалетними.

В летних лагерях ныне не существующей Академии имени Карбышева пятикурсники Архитектурного перед получением первого офицерского звания разбились по интересам. Дети начальников во главе с Мишей Посохиным после отбоя накрывали в Ленинской комнате стол, то есть выкладывали на кумачовую скатерть все то, что привозили их родители, получив продукты в распределителе. Совершенно непонятно, как при таком невероятном разнообразии русского языка этим правительственным продуктовым посылкам не нашлось другого названия, как «пайки». Слово почти одинаковое с тюремной «пайкой». Впрочем, возможно, в таком совпадении и был скрытый смысл этого строго по ранжиру выдаваемого блага. Описание того, что ложилось на стол, тогда поражало воображение. Сейчас это не самый крутой набор из обычного супермаркета. Но, думаю, качество тех продуктов было все же лучше нынешних. Главное блюдо – финский сервелат, мерило состоявшейся советской карьеры. Позже завистники скажут, что финны изготавливали его с добавлением мяса то ли нутрии, то ли выдры – в общем, такого животного, тушка которого не улучшает аппетит, несмотря на дорогой мех. Что интересно, выпивка на таком столе не ставилась. Подъем в шесть утра никто не отменял. Запивали жратву «Боржоми». Естественно, настоящим, другого не существовало. Но наклейка у «правительственного» почему-то была на английском языке. Вероятно, эта вода шла на экспорт и наливалась из какой-нибудь особенной скважины.

Противоположную сторону длинного стола в Ленинской комнате, где проходила идеологическая обработка солдат, занимали любители игры в карты. Здесь главным считался Зегаль. В прежние времена он бы назывался банкометом. Несмотря на схожесть с названием «банкомат», функции у одушевленного и неодушевленного предметов совершенно разные. Банкомат выдает деньги, банкомет – игральные карты, при этом деньги старается забрать.

В первые же дни пребывания в лагерях добившись наряда на кухню, Зегаль умудрился опрокинуть себе на грудь чуть ли не половину котла с рыбным супом. Сколько он потом ни стирал гимнастерку, чем только ее ни присыпал и ни поливал, стойкий запах рыбы с нее не выветривался, как не исчезало и ровное темное пятно во всю грудь.

В столовой все друг друга пугали, что армейское командование подсыпает нам в компот бром, чтобы резко снизить потенцию, совершенно не нужную во время обязательного двухмесячного прохождения службы перед получением офицерского звания. То ли рассказы о броме были обычными байками, то ли бром, как и многое другое в армии, оказался залежавшимся до потери своей таинственной силы, а может быть организм у меня был слишком здоровый, но я, как маньяк, через ночь убегал в самоволку в Москву к молодой семнадцатилетней жене. И хотя Витя женился в один день со мной, он такими частыми уходами из расположения не баловался. Витя был занят куда более важным делом. Наш ротный, старший лейтенант Лещенко, за бутылку подарочной белорусской «Зубровской», которую Витя выпросил у бабушки-бармена, подарил Вите затвор от винтовки-мелкашки. Так случилось, что у Вити дома образовалась винтовка, но без затвора, а у старшего лейтенанта откуда-то взялся затвор, хотя, вполне возможно, и винтовка у него тоже где-то хранилась. Ротный, взвесив рукой литровую квадратную бутылку, еще больший дефицит, чем финский сервелат, поскольку такая «Зубровская» продавалась только на съездах (партии, комсомола, профсоюзов) в Кремлевском дворце съездов, безо всякого раздумья отдал Витьке затвор. Вероятно, на ящик «Зубровской» вполне можно было поменять ракету класса «земля – земля». Все же уровень коррупции, точнее ее размер, в то время в стране был значительно ниже, чем в следующем тысячелетии.

Все два месяца сборов Витя на братской могиле, сидя под посеребренным гипсовым скорбящим солдатом, камнем (!), поскольку другого инструмента не было, стачивал с затвора лишние микроны. Поскольку братскую могилу посещали два раза в году – 23 февраля и 9 мая, – абсолютное уединение Проклов себе обеспечил.

Правил затвор он за неимением верстака на собственной груди, поэтому ходил, как и Зегаль, с черной манишкой на гимнастерке, но в отличие от Сашки от него пахло не тухлой рыбой, а благородным оружейным металлом. Настоящие антисемиты, прочтя эту строчку, тут же, наверное, радостно отметили, кто чем пахнет!

Отвлекусь от нашей казармы, чтобы вспомнить, как один ученый-математик, как ни странно, титульной национальности, попал на сходку юдофобов-интеллектуалов, к тому же еще и с монархистским уклоном, – очень модное течение на сломе восьмидесятых и девяностых. Правда, наступившее вскоре повальное наваждение к зарабатыванию денег многих неглупых людей отвлекло от такого интересного занятия, как поиск элементов всемирного заговора против советско-российского благополучия. Надо сказать, что бизнес, а точнее откаты и тендеры, сразу делают людей индифферентными в политических спорах. Быть идейным и при этом хорошо образованным ксенофобом становится последним прибежищем неудачников. Но в описываемые времена м. н. с. еще получал вполне пристойную зарплату при огромном количестве свободного времени, к которому добавилось еще и бездействие парализованных в перестройку парткомов. А чем еще было заняться, как не поиском замаскировавшихся евреев или НЛО, не наукой же? При введенном почти сухом законе бурное обсуждение появившихся в продаже прежде запрещенных книг с такими, например, увлекательными названиями, как «Последний каганат», хоть как-то заменяло споры о футболе, которые требовали как минимум пива. О «каганате» можно было дискутировать и под кофе. Очумев от бурных споров о нелегкой судьбе русских в России, наш ученый-математик встал и со словами: «Вас послушать, так Каплан [1] специально промахнулась!» покинул академическую квартиру.

1

Фанни Каплан, почти слепая эсерка, якобы стреляла отравленными пулями в Ленина, отчего у него через два года случился инсульт, приведший к печальному концу. То есть смерть наступила героическая – от вражеской пули, а не от застарелого сифилиса, как утверждали оппоненты-антисоветчики.

Забегая вперед, скажу, что по приезде в Москву, после получения погон со звездочкой, затвор у Вити с масляным клацаньем точно встал на свое место в винтовке. Через пару дней мы уехали всей семьей к Рыбинскому водохранилищу. Там, ближе к дельте реки Мологи, начался наш (и мой, и Витин) медовый месяц. Для меня он ознаменовался строительством на поляне сортира на всех новых родственников плюс приехавших с нами друзей родителей с двумя детьми. Витя, который должен был вместе со мной копать выгребную яму, выпив датского вишневого ликера «Черри Херинг» (тоже, между прочим, продукция со съезда), часами сидел над обрывом и, высчитывая угол преломления, пытался из мелкашки подстрелить рыбу.

Но больше всего в армейских лагерях повезло группе истощенных провинциалов, стандартных представителей общаги.

В армии, как известно, все воруется, но ничего не выбрасывается. Однажды на утреннем построении старшина роты отобрал самых негодных, судя по скрюченным и согбенным фигурам, солдат. Старшина справедливо посчитал, что тот, кто не пригоден к ратной славе, должен уравновешивать этот недостаток иными достоинствами, прежде всего умственными.

Выведя пятерку дистрофиков из строя, старшина велел им маршировать на полковой склад. Пленные немцы, бредущие в колонне по Москве, выглядели куда более бравым, чем эта группа, получившая, по словам старшины, ответственное задание. Из своих запасников старшина достал портрет генералиссимуса, написанный на холсте размером три на четыре метра и заключенный в тяжелую золотую раму, и потребовал заменить вождя всего прогрессивного человечества на отца-основателя.

На поляну между казармой и столовой портрет притащил взвод старослужащих. Они же под руководством команды избранных, без пяти минут офицеров, целый день сколачивали подпорки, чтобы портрет встал на попа. В результате товарищ Сталин то ли вырастал из зеленой травы, то ли был в нее по грудь закопан. Довольная произведенным эффектом, группа особого назначения легла отдыхать рядом на траву, хотя ничего тяжелее собственной руки они не поднимали.

Весь следующий день, приспособив лестницу-стремянку, новоявленные социалистические иконописцы, страшно балансируя, разбивали портрет на квадраты. Безумно сложная работа. Видно, упарились до последней степени, поэтому стянули с себя гимнастерки, подставив июньскому солнцу свои синюшные тела. К счастью, галифе и кирзачи они не сбросили.