Почему у собаки чау-чау синий язык

Второй побег с Витей я совершил уже не из их дома, а с прокловской дачи в Новом Иерусалиме. Мы приехали туда в прекрасном настроении. Витя обещал, что мы с ним ночью рванем на прогулку на настоящем американском «Виллисе», сохранившемся еще с войны. О том, что Вите запрещено садиться в эту машину и ключ от нее он сделал из расплющенного гвоздя, он мне не сказал. Но до вечера было еще много времени, а пока, не успели мы появиться, нас послали перекопать огромную поляну. Сейчас на этой поляне устроен маленький фонтан и стоит вокруг него типовая, с чугунными ножками, парковая скамейка на всю семью, то есть метров пятнадцать длиной…

Несколько дополнительных слов об этом странном увлечении – выращивании картофеля – у жителей центральной части СССР, невзирая на должности и звания. Даже сейчас, несмотря на то что себестоимость собственного корнеплода раза в три превышает израильский или польский, продающийся в любом супермаркете, все равно отдельные пенсионеры считают, что в перечень обязательных жизненных функций, как, например, получение достойной профессии или воспитание детей, входит и посадка картофеля. Я еще понимаю, когда в начале 1990-х, то есть в период потрясений, парк Дружбы на юго-западе столицы самовольно разбили на делянки и засадили картошкой. Но сейчас, когда никаких катаклизмов уже не ожидается? Кстати, зрелище незабываемое: по улице Удальцова идут ответственные сотрудники в костюмах «Адидас» – про «Бриони» они еще не знали – с лопатами и граблями на плечах.

В то воскресенье Витя за что-то традиционно «обиделся» на родителей, и мы, как у него было заведено, «бежали». На сей раз за неимением портфеля он прихватил из гаража железный ящик-скамеечку для подводного лова. Ящик нес я, а Витя шел впереди по тайным тропинкам дачного кооператива НИЛ (Наука, Искусство, Литература). Под деревом с «тарзанкой», у дачи академика архитектуры Веснина (автора дома-коммуны политкаторжан и основателя конструктивизма), неподалеку от дач писателя Эренбурга и скрипача Ойстраха, Витя сел на траву и открыл ящик. Он достал из него, как фокусник, две консервные банки понятно что болгарских голубцов и батон белого хлеба за тринадцать копеек. Мы быстро смели эти запасы и легли покурить на берегу притока Истры, реки Маглуши.

Сперва мимо нас промчались на великах три поселковых хулигана: сын артиста Ширвиндта Миша, внук и сын музыкантов Ойстрахов Давид и внук певицы Большого театра Натальи Шпилер Андрей. Потом на нас наткнулась гуляющая на природе Таня Волкова, девочка из моей группы, чья семья много лет снимала дачу в НИЛе.

Дедушка Тани Волковой, академик Блохин, был у нас в институте завкафедрой технологии строительного производства. Я любил готовиться к сессии дома у Волковых. Помимо старинных кожаных кресел в доме еще имелась прислуга, она же вроде и Танина няня, которая подавала на обед куропатку или рябчиков под брусничным соусом. Получался разгрузочный день после пирожковой.

Таня росла сострадающей девушкой и, поняв, что мы с Витей остались без крыши над головой, пригласила нас к себе на дачу. Родители у нее уже уехали в Москву. Она тоже собиралась домой, в огромную, всегда полутемную квартиру в Армянском переулке. Поэтому угостить она нас ничем не могла. В холодильнике оставалось только слегка подкисшее «Можайское» молоко. С некоторым сомнением Волкова сказала, что молоко пил папа, и вроде ничего, обошлось. Танин папа был известным художником, а тогда я еще не знал, что желудок художника сильно отличается от желудка обычных людей, даже из смежных творческих профессий. У художника он на порядок крепче.

Витя объявил, что отправляется жить дальше на дачу к академику-химику Колотыркину, чей старший сын Ваня был его другом с детских лет. А я, поняв, что ночные катания сорвались, решил возвращаться в Москву вместе с Волковой на электричке, не подозревая, какая взрывчатая смесь образовалась у меня в желудке от сочетания болгарских консервированных мясных голубцов и слегка подкисшего «Можайского» молока. Что-то вроде алюминиевой пудры и селитры, но с замедленным действием и не требующая детонатора.

От Нового Иерусалима до Истры мы добрались безо всяких приключений, подобрав по дороге на станцию трех младших Колотыркиных: Таню, Петю и Иру. До Снегирей я доехал без больших проблем, но с легким урчаньем в животе. Волкова даже участливо сказала: «Ты чего-то, Карамов, сегодня неразговорчивый». Подъезжая к Дедовску, я уже понимал, что минута промедления обойдется мне вечным позором. Я выскочил в тамбур, поезд начал тормозить, а я прикидывал, куда я могу быстрее всего добежать – до площади перед станцией или, обежав поезд, до леса. Лес мне казался предпочтительнее, чем общественный туалет районного центра. Но странное дело, как только поезд остановился у платформы, спазмы у меня прекратились так, будто их не было вовсе. Веселый, я вернулся на свое место. Но как только электричка стала набирать ход, меня под удивленные взгляды братьев и сестер Колотыркиных снова вынесло в тамбур. Было воскресное утро, и он, к счастью, оказался пустой. Я метался из угла в угол, скрипел зубами и отсчитывал минуты до Опалихи. Все! Наконец показался краешек платформы. Я уже не строил никаких планов. Только бы выбраться наружу!

Женский металлический голос отвратительно произнес: «Станция Опалиха!» Лязгнула от остановки сцепка, с шипением открылись двери, а я обнаружил, что не испытываю даже малейшего желания выйти наружу…

Перед Нахабино я думал, что сойду с ума…

Перед Рижской у меня появились первые седые волосы…

Мой организм продолжал какую-то странную игру. Желудок буйствовал только при движении поезда и успокаивался на остановках. Конечно, давно нужно было выйти из вагона, прекратив тем самым такие муки. Но молодость – синоним глупости, ведь каждая станция приближала меня к Москве, а там, мне почему-то казалось, я буду в безопасности.

Наконец, поезд доехал до «Войковской». Я выскочил, не прощаясь с попутчиками, и побежал в метро. В метро повторилось то же самое, что и в электричке, но тут не было друзей, так что о моем позоре некому будет рассказать. На перегонах от станции к станции я старался не дышать. По-моему, мне это удалось… Мне полагалось добраться только до станции «Площадь Революции». Там, в гостинице «Метрополь», остановились приехавшие на неделю в Москву мама и младшая сестра Лена.

Еще вчера я с ними завтракал в ресторане гостиницы, как нормальный человек…

…Кстати, к нам за завтраком подсел, как мне тогда казалось, пожилой дядька в ковбойке и джинсах, который, узнав, что я студент архитектурного, обрадовался и сообщил, что он тоже архитектор, но из США, из Чикаго. Мама напряглась так, будто я собираюсь выдать иностранцу за столом все тайны советского типового строительства. Но на самом деле выговориться хотелось иностранцу. Он с чувством мне заявил, что мы зря критикуем сталинские высотки, именно они, скопированные с американских небоскребов, создают силуэт города. Мама искала глазами сотрудников органов. Не мог же я показать ей заветное окно в зале ресторана? К тому же американец мешал маме выполнить родительский долг. Зная, что мне предстоит летняя практика в ГДР, она привезла мне выписку из УК РСФСР (редкая тогда книга) об ответственности за валютные операции…

Пока бежал вверх по эскалатору, я решил, что если мама с Леной уйдут гулять, то ключ они точно оставят дежурной, а нет, я и так знаю, где в холле «Метрополя» туалет.

Только я выскочил из метро, как нос к носу столкнулся с мамой и сестрой, которые шли на Красную площадь. «Ой, Виталик!» – сказала мама, не подозревая, что чаще всего люди встречаются в восьмимиллионном городе. «Привет!» – сказал я им на бегу, не останавливаясь.

«Можайское» молоко я не мог пить лет тридцать. А о консервированных голубцах и говорить нечего. Я на них до сих пор смотреть не могу.