Почта святого Валентина

— Это похвала?

Ануш быстро обняла директора Департамента писем:

— Ну конечно! Ты гений, дурашка!

Они уже приближались к ресторану и слышали — больше телом, чем ушами, — теплый прибой музыки. Кто-то из гостей, вышедших на украшенное воздушными шарами крыльцо покурить, показывал на них пальцем и кричал что-то приветственное. Стемнин снова заторопился, вытащил из-за пазухи пухлый конверт из плотной рисовой бумаги и сказал:

— Посидите с гостями. Потом будет французский тост, за ним — танец, а сразу после танца входите прямо в глаза. Машина будет ждать у черного хода.

— В какие глаза? Можешь толком объяснить?

— Толком нельзя! Но вы точно все поймете, вы же такие умные! — И бывший преподаватель рванул к дверям ресторана, в водоворот странной свадьбы, которой давно пора было стать настоящей.

Приветствия, объятия родителей, крики, призывы присесть-выпить-поцеловаться-посмотреть подарки… Как только шум стал спадать, оркестр негромко заиграл вступление. В течение получаса свадьба Ануш и Георгия была похожа на другие свадьбы, хотя теперь уже никто этого не заметил.

9

Сев на свободное место и дернув большую виноградную кисть за ягоду, Стемнин ждал кульминации. После нее шансонье отбывал, вступал в свои права диджей и можно было уходить: оркестр играл только до конца французской части программы. Сразу после этого Стемнин договорился встретиться с Варей.

Стемнину казалось, что песни тянутся слишком долго и их слишком много. Со своего места он видел только Варину прическу и иногда взмывающий смычок. «Когда ты уже угомонишься, Арарат Наполеонович!» — с мукой смотрел он на великого певца, на его встрепанные брови и крупный, казавшийся накладным пунцовый нос. Обернувшись, Стемнин заметил Вартана Мартиросовича, который умильно глядел на шансонье и время от времени согласно кивал головой — то ли словам, то ли особенно трогательным нотам, то ли каким-то своим мыслям. Иногда Вартан Мартиросович поднимал глаза на дочь, иногда переглядывался с Аделью Самвеловной. Размякший Никогосов-отец, видимо, смаковал тот редчайший момент, когда все в жизни хорошо. Видя Вартана Мартиросовича, Стемнин и сам немного успокоился, словно мнение этого человека о сегодняшнем торжестве было главным и решающим.

Но вот маленький шансонье подошел к Ануш и Гоше, обнял их за плечи и заговорил. Из-за стола со вторым микрофоном поднялась переводчица в тяжелых очках и принялась переводить слова певца.

— Mes amis! Moi, j’ai 'et'e mari'e et plus d’une fois. Mais un mariage peut vous fair comprendre beaucoup plus que trois…

— Друзья мои! Я сам был женат, и не раз. — Переводчица вступила таким равнодушным тоном, что все посмотрели на нее с осуждением. — Однако вы можете узнать за один раз больше, чем за три. (За столами засмеялись.)

Он продолжал говорить. Гости благоговейно внимали непонятной французской речи, словно в самом благозвучии ее заключался высший смысл.

— …Иногда мне хотелось бы вернуться и получить один-единственный урок, но пролитое вино в бокал не соберешь. Вот что я хотел бы сказать вам — от себя, от ваших родителей, родственников и друзей…

На двух круглых экранах покатили, перетекая из одного в другой, старые фотографии, и волной побежала по лицам общая улыбка. Потом детские рисунки, страницы первых школьных тетрадей, замечания в школьных дневниках… Картинки становились все более новыми, а люди на них, наоборот, быстро взрослели.

— …Знаете, почему влюбленные так любят разглядывать детские фотографии своих любимых? Кто-то скажет, что так будущие родители хотят всмотреться в будущих детей, проверить гены. Но это не так… — Теперь все, как и переводчица, смотрели только на певца. — Правда в том, что главное желание любящих — быть вместе, не расставаться нигде и никогда. Поэтому им хочется проникнуть в ту часть жизни возлюбленного, где их не было и быть не могло. Повернуть время вспять и быть вместе с самого рождения.

Слова под тихо плачущую музыку тревожили, и каждый чувствовал, что вот сейчас слезы одолеют и его.

— И каждый, кто был когда-либо влюблен, понимает, как важно отражаться в глазах любимого, как важно быть понятым, оцененным, одобренным, запомненным и просто замеченным этими глазами.

Теперь на экране была видна сцена последнего, пять минут назад завершившегося экзамена. Камеры крупно показывали два лица, два взгляда, которые не могли разъединиться.

— Любящие глаза меняют нас целиком. Любящие глаза дают нам самый лучший покой и пробуждают самое лучшее беспокойство. Пусть ваши глаза, ваши чувства, ваши сердца, пусть дела ваши будут обращены друг к другу. Не забывайте главные мгновения вашей любви — только так вы сможете всегда оставаться молодыми. А теперь…

Переводчица, придерживая подол платья, села на место, и певец запел:

Une vie d’amour Que l'on s’'etait jur'ee Et que le temps a d'esarticul'ee Jour apr'es jour…

Свадебного танца не было. Двое подошли друг к другу, обнялись — впервые за этот день — и всего лишь смотрели друг на друга, причем песня была нежнейшей глубиной этого взгляда. Это была одна из тех песен, которую хочется слушать долго — не ставить несколько раз сначала, а именно продолжать слушать бесконечно. Экраны перестали мелькать, на них появились две фигуры — его и ее. Камера наезжала все сильней, и вот на экране остались только лица. Но увеличение не остановилось, и на последнем куплете экраны превратились в два глаза — карий и серый, походившие на инопланетные горные озера с кристальным волнующимся дном. В какой-то момент Хронов заметил, что происходит на экране, и шепнул Нюше: «Смотри, глаза! Помнишь? Нам — туда!» Внезапно там, где были зрачки, возникла еще более глубокая темнота: раздвигающиеся, расправляющиеся круглые воротца, похожие на затвор в объективе фотоаппарата. И не дождавшись последнего аккорда песни, жених с невестой поднялись по ступенькам и осторожно вошли в широко отверстые зрачки (она в серое озеро, он — в карее), тут веки сомкнулись, затворы схлопнулись, и жених с невестой исчезли. На экранах из темноты возникла дорога, стремительно петляющая по гористому берегу моря.

Взявшись за руки, двое сделали несколько шагов в кромешной тьме, пахнущей подвалом, потом забрезжил из-за поворота слабый свет, и через минуту они оказались во дворике, где важно расхаживал взад-вперед пожилой водитель в зеленом мундире и фуражке. Увидев выходящих из стены жениха с невестой, он всплеснул руками и бросился к машине со словами: «Родные мои! Ну наконец-то! С праздничком, как говорится! Садитесь, садитесь! Чуть ведь не опоздали! Не дай боже пробка на Ленинградке!» При этом водитель приглашающе загребал воздух, как бы уговаривая Гошу и Нюшу поскорее причалить к белому кадиллаку «De Villе» с гименеевыми закрылками.

— Меня качает уже. Еще час такой свадьбы, и можно сразу переходить к погребению, — сказал Хронов, помогая Нюше сесть в машину.

— О! Тут корзина со свадебной едой! Умираю, как есть хочется!

— Я же говорил! Чертов святой Валентин! Никогда больше не буду жениться!

— Больше и не придется. Дай мне салфетку, а потом я демонически захохочу.

Машина плавно понеслась по улицам, где уже загорались первые фонари. В большом конверте, который вручил им в последний момент Стемнин, оказалось много конвертов поменьше: с загранпаспортами, авиабилетами до Неаполя, картой Амальфитанского побережья (отель в Амальфи отмечен сердечком), гостиничные ваучеры, пачка сиреневых евро, записка с поздравлениями и инструкциями. Это было невероятно!

— Смотри! Скорей! Вон, справа! — закричала Нюша, едва не поперхнувшись клубничной тарталеткой.

— Что?

— Да вон же щит! Там я! Ну, видишь?

— Как это? — Гоша перегнулся через гранатово-шелковые колени к правому окну. — Опаньки! А ведь точно, ты. Это как?

На Ленинградском шоссе, на самой кромке Петровского парка, висел огромный подсвеченный плакат, изображавший Нюшу в изумрудном — первом — платье. В нижнем углу плаката кувыркался фирменный Валентинов купидончик. Не успели они прийти в себя, как у метро «Аэропорт» им бросился в глаза плакат с Гошей, колдующим над шляпой в звездной мантии. Плакат у «Сокола» изображал Ануш в окружении хохочущих подружек.